Его розовые губки приоткрылись, испуская тихий хрип.

— Вот! Слышишь? — насторожилась Эсме.

— По-моему, он просто храпит, — спокойно произнес Себастьян. — А Майлз храпел?

— Нет-нет, это не храп. Может, у него воспаление легких? — Слезы Эсме потоком заструились по лицу. — Я так и знала, что это случится!

Уильям с трудом шевелился — он едва мог двигаться, так как был завернут в огромное количество одеял.

— Думаю, у него жар, — продолжала «Эсме с отчаянием. — Я постоянно проверяю его лоб, и он кажется мне в один момент чересчур горячим, в другой — чересчур холодным. Что ты об этом думаешь, Себастьян?

— Я едва ли гожусь в советчики. — Себастьян осторожно потрогал лоб малыша. — Ты уверена, что его следует кутать? Здесь и так довольно жарко.

— Ничуть не жарко, — возразила Эсме, еще усерднее подтыкая вокруг младенца одеяльца.

— Почему бы тебе не спросить няню?

— Я отправила ее спать — она слишком стара, чтобы бодрствовать по ночам.

— Может, тогда ты спросишь кормилицу? Кто-то же должен оказывать тебе помощь ночью.

— Я отослала ее прочь — она ничего не понимает в младенцах и к тому же так и не простила мне, что я решила кормить Уильяма сама. А еще она пыталась искупать его на сквозняке.

— О! — Себастьян извлек из кармана носовой платок и осторожно вытер Эсме глаза.

— Она все время говорила о его закаливании, но Уильям слишком слаб, чтобы подвергаться воздействию свежего воздуха. Представляешь, она даже собиралась вынести его на улицу и вообще вела себя легкомысленно, о чем я ей и сообщила, а она… она… — Эсме втянула носом воздух, и по ее щекам снова потекли слезы, — она сказала, что Уильям жирный, как свиная отбивная, и у него нет никакой простуды. Такое впечатление, будто она новорожденных в глаза не видела! Любой дурак в состоянии услышать, что Уильяму трудно дышать, когда он спит.

Уильям продолжал безмятежно похрапывать, и тогда Себастьян внимательно посмотрел на Эсме. Яркость красок исчезла с ее лица, и ей на смену пришли истощение и крайняя бледность.

— Бедная ты бедная, — пожалел он. — Ты совсем измучилась, да?

— Ах, это так утомительно! Никто не понимает Уильяма, никто! Даже нянька говорит, что он сильный мальчик и я должна оставлять его на ночь в детской. Но как я могу пойти на это? Что, если я ему понадоблюсь? Или вдруг он проголодается? Что, если его состояние ухудшится или сползут одеяла?

Откинувшись на спинку кровати, Себастьян нежно заключил Эсме в объятия, а она прислонилась к нему с громким мучительным вздохом.

— Он славный парень, — одобрительно произнес Себастьян.

— Да.

Эсме совершенно выбилась из сил — он видел это по ее глазам.

— Тебе непременно надо отдохнуть.

— Вовсе нет. Это ты не должен здесь находиться! — всполошилась она, принимая сидячее положение. — Моя матушка… ты ведь видел ее за обедом. Она приехала погостить, и пока…

Себастьян заранее решил, что не скажет ни одного плохого слова о матери Эсме.

— Успокойся, она не узнает, что я у тебя в спальне.

Спустя некоторое время длинные ресницы Эсме сомкнулись, и ее тело расслабилось в его объятиях. Подождав еще немного, Себастьян переложил ее на подушки и осторожно забрал из ее рук ребенка.

Глаза Эсме тотчас распахнулись.

— Смотри держи его головку прямо, — произнесла она, едва ворочая языком. — И подоткни получше одеяльца.

— Хорошо-хорошо, — успокоил ее Себастьян: — Ложись, поспи немного.

Себастьяну пришлось некоторое время приспосабливаться, чтобы ребенку было удобно в его руках.

— Надеюсь, что со временем все проблемы решатся, — сказал он ребенку, направляясь к креслу-качалке, стоящему у камина.

В свете пылающего огня он без труда обнаружил две вещи. Первая заключалась в том, что Уильям явно перегрелся: его лоб блестел от пота, щечки раскраснелись, но на лихорадку это не походило. Определенно четыре одеяла были явным перебором, поэтому Себастьян осторожно размотал три из них, и ребенок, похоже, почувствовал себя комфортнее. Во-вторых, теперь стало особенно заметно, что Уильям и впрямь напоминает Майлза Ролингса: хотя его глаза были закрыты, пухлые щечки и круглый подбородок были точной копией. Даже тот факт, что у ребенка все еще не росли волосы, свидетельствовал в пользу склонной к облысению линии Ролингсов.

Итак, Себастьян, маркиз Боннингтон, отцом этого ребенка являться никак не мог. И все равно он хотел видеть Эсме своей женой, хотел, чтобы Эсме любила его так, что не побоялась бы скандала. Ситуация представлялась ему почти комичной. Как могло случиться, что он, добропорядочный маркиз с твердыми моральными принципами, дошел до того, что просит даму бросить вызов общественной морали и выйти за него замуж, спровоцировав при этом невиданный скандал?

Как бы там ни было, он должен был подвести Эсме к такому решению. Снова просить ее выйти за него замуж не имело смысла, поскольку в настоящий момент ее никто, кроме Уильяма, не интересовал. Он просто обязан что-то сделать, чтобы она вновь увидела в нем мужчину, а в себе — не только мать, но и женщину, однако Себастьян понимал, что проблема эта отнюдь не из легких.

Поскольку Беата никогда не позволяла джентльменам повторять опыт обладания ею, она не знала, ждет ли Стивен инициативы от нее или же посчитает естественным постучать в дверь ее спальни без дополнительного приглашения.

За обедом Стивен не проявил никаких признаков своих намерений, но ему вряд ли возможно было что-либо сделать, поскольку он сидел между Арабеллой и Фанни. Обе дамы развлекались тем, что шипели друг на друга, перекидываясь оскорблениями, и совершенно не обращали внимания на попытки графа перевести беседу в мирное русло.

От досады Беата сжала кулаки, думая о том, может ли она в принципе выйти замуж за Стивена. Ее репутация запятнана окончательно и бесповоротно. Впрочем, пока ее ожидало лишь еще одно обольщение, поэтому, оказавшись в спальне, она оделась (или разделась?) именно для этого. Изысканное белье, надетое на ней, было тонким и прозрачным, она накрасилась, надушилась и завилась так тщательно, как никогда прежде. Не в состоянии найти ни в чем успокоения, она без конца чернила углем ресницы и поправляла свечи, чтобы свет, отбрасываемый на постель, соответствовал ее замыслу.

Некоторое время Беата лежала в позе, наиболее выгодно подчеркивавшей достоинства ее тела, но нервное напряжение было столь велико, что в конце концов она вскочила с кровати и начала мерить комнату шагами.

Впрочем, никаких причин для беспокойства у нее на самом деле не имелось. Свечи горели, и на ее теле не оставалось ни одного не надушенного уголка, к которому Стивен мог пожелать прильнуть губами. Она даже поставила рядом с кроватью стакан воды, потому что страшно захотела пить после их встречи на козьем выгоне. Но может, ей стоило бы поставить два стакана, чтобы предложить в случае необходимости один ему? Или тогда все будет выглядеть чересчур отрепетировано?

К тому времени, когда раздался стук в дверь, Беата совсем извелась.

— Один момент! — крикнула она, бросаясь на середину постели. К своему ужасу, краем летящего рукава она зацепила стакан воды, который, описав в воздухе дугу и расплескав воду, приземлился на постели прямо у ее бедра.

— Проклятие!

Стук в дверь повторился. Ясное дело, кому хочется торчать в коридоре! Что, если Стивена увидят Хелен, Эсме или, того хуже, сама Фанни?

— Войдите! — Беата перекатилась на мокрое пятно и легла набок, подперев рукой голову. Ее волосы при этом легли волной в нужном направлении, где жемчужная голубизна неглиже усиливала их цвет. Все было бы хорошо, если бы не неудобство, причиняемое ей влагой, быстро пропитавшей весь ее наряд.

Стивен вошел в дверь, спокойный и уравновешенный, словно совершать подобные экскурсии ему доводилось неоднократно. Ну да, напомнила себе Беата, разве не он имел одновременно двух любовниц и невесту?