Росси покупал исключительно научно-фантастические журналы и демонстративно читал их в кафетериях. Затем приносил журналы домой, делал выразительные пометки большим синим, красным и зеленым карандашами, и складывал их стопками под кроватью.
Мысль о создании машины времени долго вызревала у него в голове. Иногда по утрам, направляясь на работу и поднимая взгляд на голубую, испещренную пятнышками облаков беспредельность неба — или разглядывая переплетение линий и завитков на уникальных кончиках собственных пальцев — или пытаясь заглянуть в неисследованные глубины кирпича в стене — или просто лежа ночью в своей постели и перебирая все озадачивающие виды, звуки и запахи, вихрем промчавшиеся мимо за двадцать с лишним лет его жизни, Росси говорил себе: «А почему бы и нет?»
Почему бы и нет? Как-то ему попался подержанный экземпляр «Опыта со временем» Дж. У. Данна, и Росси на неделю лишился сна. Он скопировал оттуда схемы и приклеил их липкой лентой к стене; каждое утро по пробуждении он записывал свои потрясающие сны. Данн утверждал, что существовало время вне времени, в котором отсчитывалось время; а также время вне того времени, в котором отсчитывалось время, в котором также отсчитывалось время; и время вне того времени… Почему бы и нет?
Прочитанная в парикмахерской статья об Эйнштейне воодушевила его; Росси отправился в библиотеку и прочел в энциклопедии статьи на предмет относительности и пространства-времени; яростно морща лоб, снова и снова возвращаясь назад, к параграфам, которые так и не понял, он упрямо продолжал набивать себя информацией, при этом, чувствуя приближение какого-то порога.
Что одному казалось временем, другому могло показаться пространством, утверждал Эйнштейн. Чем быстрее часы двигались, тем медленнее они шли. Замечательно, превосходно. Почему бы и нет? Но разгадку Росси подсказал не Эйнштейн, не Минковский и не Вель — а астроном по фамилии Милн.
Время можно рассматривать двояко, утверждал Милн. Если вы измерили время с помощью движущихся предметов — вроде часовых стрелок или вращающейся вокруг собственной оси и вокруг Солнца Земли — это один его вид, который Милн назвал динамическим временем и обозначил как «[tau]». Но если вы измерили время с помощью процессов, происходящих на атомарном уровне — вроде радиоактивности или светового излучения — это совсем другое; Милн назвал его кинематическим временем, или «t». А формула, связывавшая два вида времени, показывала, что от того, какой вид использован, зависел ответ на вопрос, имела ли вселенная начало и должна ли она иметь конец — «да» для времени [tau] и «нет» для времени t.
Затем все для Росси сложилось воедино: Данн, утверждающий, что совсем не обязательно мчать по временной линии подобно скорому поезду — достаточно просто представить себе — так и происходит во сне — и со временем можно научиться видеть пророческие сны. И Эддингтон, заявлявший: все великие законы физики, какие нам удалось открыть, представляют собой нечто вроде паутины — и меж ее нитями достаточно места для проявления невообразимой сложности вещей.
Росси мгновенно поверил в это; ведь всю свою жизнь он сознавал, хотя и безотчетно, что данная реальность — еще далеко не все. Чеки под оплату, грязные подоконники, прогорклый жир, гвозди в ботинках — как это могло составлять всю реальность?
Главное — как посмотреть. Именно так говорили все ученые — Эйнштейн, Эддингтон, Милн, Данн — все в один голос. Остальное зависит от силы желания и удачи. Росси всегда, со смутной обидой чувствовал, что прошли те времена, когда можно что-то открыть, глядя на кипящий чайник или уронив какую-нибудь дрянь на горячую печь; но здесь, как ни удивительно, обнаружилась еще одна дорога к славе — дорога, которую все просмотрели.
Между кончиком пальца Росси и краем заляпанной клеенчатой скатерти, что уродливо покрывала уродливый стол, кратчайшим расстоянием являлась прямая линия, содержавшая бесконечное множество точек. Собственное тело Росси, насколько он знал, по большей части составляло пустое пространство. А в призрачных сферах атома, используя время t, можно было описать стремительное движение электрона, или же его местонахождение — но никогда и то, и другое одновременно; нельзя решить окончательно, является он волной или частицей и даже существует ли он вообще — он представлялся лишь тенью собственного отражения.
Почему бы и нет?
Стояло лето, и город задыхался от духоты. У Росси оказалось две свободных недели, но деться ему было некуда; улицы опустели за счет уехавших на отдых в Колорадо; нанимателей горных хижин, пассажиров заказных рейсов в Ирландию, канадские Скалистые горы, Данию, Новую Шотландию. Весь день душные подземки медленно выталкивали на Кони-Айленд, Фар-Рокэ-вей и обратно потоки натруженной плоти, хорошо просоленной, провяленной, оглушенной до какой-то рыбьей апатии.
Остров теперь застыл — гладкий и пышущий паром, будто камбала на сковородке — все окна были раскрыты в тщетном расчете на легкое дуновение ветерка — кругом царило безмолвие, словно город накрыли гигантским стаканом. Обмякшие тела разлагались в темных комнатах, будто трапеза каннибала — бессонные и неподвижные, ожидающие щелчка Времени.
Росси голодал уже сутки, помня о впечатляющих результатах на этой почве, приписываемых йогам, раннехристианским святым и истинным американцам; он ничего не пил, за исключением стакана воды утром и еще одного в пылающий полдень. Простаивая в плотном полумраке комнаты, Росси ощущал океан Времени, тяжелый и инертный, простирающийся в вечность. Галактики висели там, будто морские водоросли, а внизу, до невообразимой глубины, дно устилали трупы. (Шепот раковины: я здесь.)
Вот оно — временное и вечное, t и тау — все, что было, и все, что будет. Электрон, пляшущий на своей воображаемой орбите, краткий взлет мухи-однодневки, глубокая дрема секвойи, расхождение материков, одинокое плавание звезд; все нейтрализовывалось относительно друг друга — и результатом оказывалась неподвижность.
От истинности секвойи муха-однодневка не становилась ложной. Если человек мог осознать хоть какие-то фрагменты этой общности, почувствовать ее, поверить в нее — тогда другое отношение времени тау к времени t…
Росси мелом вычертил на полу схему — вовсе не магическую фигуру, а первое, что пришло в голову — разделенный на четыре равные части круг из опыта Майкельсона. По окружности он начертал формулы: «е = тс^2», «Z^2/n^2», «М = М_0 + 3K+2V». А сверху, закрывая единственную лампочку, приколол листок бумаги с бессмысленными для постороннего взгляда виршами:
t, [tau], t, [tau], t, [tau], t
c/R[sqrt]3
Картезианские координаты x,y,z
— с^21^2=me
В голове у Росси, гипнотически повторяясь, сидело: t тау, t тау, t тау t…
Пока он стоял там, линии на бумаге стали ритмически расплываться и разбухать. Росси чувствовал тяжелое и мерное дыхание. Это дышала вселенная, вся — от малейшего атома до самой дальней звезды.
«С», деленное на «R», умноженное на квадратный корень из трех…
У него было странное бредовое ощущение, будто он стоял снаружи — будто он мог потянуться внутрь и каким-то образом толкнуть себя или повернуть — впрочем, нет, не так… Но что-то происходило; Росси ощущал это — с ужасом и восторгом.
Минус «с» в квадрате, умноженное на «t» в квадрате, равняется…
Невыносимое напряжение охватило Росси. А в дальнем углу комнаты, у лампочки, захрустела и вспыхнула бумага. Последнее, что увидел Росси, до первого «щелк», стал дневной свет, меж тем как комната начала заполняться влажным пеплом и головешками — кто-то двигался в ней, слишком быстрый по отношению к «щелк». Щелк. Щелк. Щелк, щелк, брякэто-брякэто…
И вот, пожалуйста! Самое невероятное заключалось в том, что правдоподобное действительно оказалось правдой: экстатическим волевым усилием Росси перевел себя на другую временную скорость, другое отношение t к [tau] — изменяемое отношение, подобное громадному хороводу, который кружился, останавливался и снова кружился.
