Энвер стоял перед троном, глядя на нее в упор своими черными и властными глазами.

— Я должен поблагодарить вас за обещанную помощь.

Он говорил по-немецки, иронически подчеркивая слова.

— Я забыл, что обещания женщины, даже если она царица, нельзя принимать всерьез.

Лицо Бактрианы вспыхнуло алым пожаром. Она едва не приподнялась от негодования. Но тотчас же это выражение сменилось другим. Передо мной была только страдающая и виноватая женщина.

— Я надеюсь, что мне удастся кое-что сделать. Может быть, еще сегодня мы поговорим об этом.

Энвер сделал злое лицо. В нем чувствовался человек, играющий в жизни спокойно, в отличие от актеров, делающих это лишь на сцене. Все жесты были театральные, каждое движение его была сознательная ложь, поза, стремление производить впечатление на окружающих.

— Я не могу ждать и мне не о чем говорить. Честь имею кланяться, царица!

Он отошел, и наступила моя очередь откланяться Бактриане.

— Я намерен уехать, хотя мои дальнейшие шаги будут зависеть от вас. Я хочу поговорить с вами возможно скорее.

Бактриана взглянула на меня, и в ее голубых глазах в первый раз я заметил лучи печали.

— Приходите в любое время, — сказала она грустно, — но не покидайте меня. Вы мне очень нужны.

На площадке белой лестницы я догнал Энвера-пашу.

— Не хотите ли поговорить по дороге?

— Нет, — отвечал Энвер, — я лучше заеду к вам завтра, мне некуда ехать, я живу при дворце.

«Итак, он жил во дворце уже три недели и, наверное, не раз видел Бактриану», — подумал я и понял, что мое неприязненное чувство к нему было бессознательным результатом другого чувства — ревности.

Дорога от дворца пролегала по когда-то дикому ущелью. В него дул и свистел ветер. Буря и порывы вихря, сметая пыль и сгибая деревья, рождали в сознании неукротимые желания.

Кони, казалось, имели крылья; они неслись в безумном беге, едва касаясь земли и увлекая за собою колесницу.

Косой дождь бил в лицо. Сквозь шум падающих водяных струй врывался отдаленный стук лошадиных копыт по мокрой, хлюпающей земле.

Кто-то скакал впереди бешеным галопом. Вскоре в темноте ночи издали стал выделяться силуэт лошади с пригнувшимся всадником. Кафир, управлявший колесницей, — громадный человек, закутанный в мокрый плащ и прикрытый каской, — гикнул, ахнул и ударил вожжами, подгоняя коней.

Уже огни домов Дира отражались на блестящих камнях улиц, а расстояние между нами и всадником не уменьшалось. Вцепившись в перекладину колесницы, подскакивая на ухабах, согнувшись от ветра, я всматривался в летевшую впереди нас лошадиную тень.

Перед моим домом сразу оборвался галоп, всадник соскочил с лошади и скрылся в дверях. Мы пролетели вперед, затем повернули колесницу и, когда я стучал в медный круг, прибитый к двери, ни коня, ни всадника не оказалось.

Открыл слуга — плосконосый сияпуш.

— Сюда кто-то только что вошел.

— Нет, — отвечал он невозмутимо, — никого не было.

Я отстранил его рукой и пошел по коридору, но остановился, заметив в одной из дверей пробивавшийся сквозь щели свет.

Одним прыжком вскочив в комнату, я увидел: Дизана снимала мокрые сандалии. На полу, в луже воды, валялся плащ. Кожаные перчатки, шлем и хлыст лежали рядом. С распущенных волос и лица стекала струями вода.

Изумленная моим появлением, она смотрела на меня с испугом.

— Это ты только что приехала сюда верхом?

Она колебалась, не зная, что сказать.

— Напрасно ты молчишь. Я тебя узнал совершенно ясно на повороте дороги.

Она все еще раздумывала, но, осененная каким-то принятым решением, выпрямилась и совершенно спокойно сказала:

— Да, это была я.

С момента моей встречи с Бактрианой, наши отношения с Дизаной резко изменились. Я был рассеян, холоден и сдержан. Она — робка, печальна и молчалива. Я никогда не задумывался над тем, что она переживала. Наша связь возникла быстро, неожиданно, и я не мог понять, что толкнуло ко мне это странное, по-своему обаятельное и загадочное существо. Отдельные фразы Дизаны, ее жесты и поступки иногда заставляли меня думать о том, что она следит за каждым моим шагом. Она понимала многое и, конечно, звала гораздо больше меня. Было трудно уяснить ее настоящее положение. Официально она была танцовщицей, рабыней. Бактриану она ненавидела и боялась ее. Джаст обращался с нею очень почтительно, она свободно посещала дворец, высокомерно обращалась со слугами и имела влияние при дворе.

Глядя на ее стройную фигуру, обтянутую мокрой туникой, и умные, большие черные глаза, я начинал понимать, что она могла бы быть моей союзницей. Женская дружба отличается от мужской тем, что имеет все ее достоинства, не имея никаких ее недостатков.

Я взял руку Дизаны и, нежно погладив ее, сказал:

— Я думал, что вы меня хоть немного любите и я могу рассчитывать на ваше доверие.

Бактриана была блистательна, ослепительна, великолепна. Дизана — обаятельна в своей нежной задумчивости. Она олицетворяла в себе женственное начало, потребность в любви и самопожертвовании.

Радость, вызванная моими словами, еще не согнала с ее лица выражения сдержанности. Она молчала, но я чувствовал, что еще минута, и любовный порыв прорвет, как вода прорывает плотину, ее недоверие ко мне. Она мягко отстранилась от меня и потом сказала:

— Мне хочется верить, что вам не безразлично, как я к вам отношусь. Но я знаю, что ваши слова и жесты ложны: вы любите Бактриану. Вы будете наказаны очень скоро: Бактриана на любовь неспособна. Это — кошка, которая боится только силы. Ее чувства пробуждаются и угасают, не завися от сердца. И потом… — Дизана поколебалась, — вы ей едва ли даже нравитесь.

Я почувствовал страшную, почти физическую боль.

— Иначе, — закончила она, — Энвер-паша не жил бы во дворце. После второй встречи она приказала перевести его из караван-сарая в маленький дворец, примыкающий к главному зданию. Всем известно, что есть подземный ход, соединяющий оба эти дома.

«Не верь, не верь, — говорил я себе, продолжая жадно вслушиваться в ее слова, — женщины коварны и лживы, она хочет очернить Бактриану в твоих глазах, заставить ее ненавидеть».

А Дизана продолжала, точно читая мои мысли:

— Если бы Бактриана не была увлечена Энвером, она никогда не пошла бы на столкновение с Советом Тринадцати. Убедившись, что совет не пойдет на войну с большевиками, она пытается теперь склонить вождей сияпушей принять участие в бухарских делах.

И потом прибавила с радостью:

— О, Энвер с ней хорошо обращается; говорят, что он ее бьет по щекам.

— Замолчи, — вскрикнул я, чувствуя, что одно лишнее слово переполнит чашу моей муки, и я буду способен на какой-нибудь непоправимый, безумный шаг.

Всю ночь шагал я из угла в угол своей комнаты, и мое обостренное воображение с непередаваемой ясностью рисовало мне одну и ту же картину: Энвер своей солдатской прямой походкой идет по темному проходу тайника.

Я заснул с головной болью и не сразу понял, что за мной прислали из дворца.

Одеваясь, принимая ванну, завтракая, я испытывал неприятное чувство при мысли о встрече с Бактрианой. Теперь я ее ненавидел, презирал — эту любовницу Энвера — именно за то, что она оказалась слабой, похотливой, похожей на тысячу других женщин.

Аромат очарования, восторг преклонения перед ней исчезли.

Бактриана приняла меня в кабинете — месте нашей первой встречи.

Она была деловита, хмура, сдержанна. В тунике черного цвета, со строгим выражением лица, она сухо попросила меня сесть. Черные круги под глазами говорили, по крайней мере, о бессоннице.

— Итак, я буду краткой. Ввиду того, что мы получили оружие и часть денег, обещанных английским правительством за помощь Энверу, то, несмотря на сопротивление Совета Старейшин, мне удалось склонить наиболее крупные племена сияпушей, живущих за пределами Кафиристана, принять участие в бухарских делах. Однако, положение Энвер-паши уже настолько ухудшилось, что, возможно, на месте потребуются некоторые срочные меры для успешного ведения операций. Поэтому я считаю, что вам нужно выехать вместе с Энвер-пашой в Бухару. Того же мнения и английское правительство.