— Да! Если бы так рассуждать, то всем бы надо было быть камнями, — сказал седой мох, который тут же рос на камне, — я давно живу на свете, бывал под дождем и под снегом, высыхал чуть не до корней и снова отрастал. Я много испытал и скажу вам, отчего бывает на свете то гадко, то хорошо.

И все сказали:

— Послушаемте, что скажет седой мох!

— Это новость! — закричали все.

— …Все на свете переходит одно в другое, — досказал мох. — Никто не скажет, где кончается тьма и начинается свет, и никто не знает, как далеко идет свет, которого мы еще не знаем. Что такое тепло и что такое холод? Улитке тепло, а ящерица в это время чувствует холод. Орехи цветут, когда снег еще лежит кругом на полях, и липа цветет только среди жаркого лета. Что для одного тепло, то для другого холод; где начинается тепло и где оно кончается — никто на это не ответит. Эфир проникает воздух, воздух проникает камни, камни переходят в травы, травы превращаются в зверей. Одно из другого берет начало, и нельзя сказать, где кончается одно и начинается другое. Огонь греет и жжет, свет освещает и ослепляет, вода поит и затопляет, ветер освежает и разрушает. Все идет в две стороны, начинается невидимо, незаметно растет, расширяется и, замирая, переходит в другое. Так все устроено на свете, и живи на нем кто и как может! Хорошо тому, кто привык к холоду и жару, кто не боится дождя и бури, кто легко переносит голод и жажду, кто может жить даже под снегом, кто тверд, как камень, и подвижен, как ветер, кто умеет жить полной жизнью и умеет ею наслаждаться…

И все гордо посмотрели друг на друга.

— Ах! — прошептала полумертвая береза. — Если бы я могла ко всему привыкнуть, я жила бы и радовалась. Но никто не виноват в моей смерти, и я тоже.

— А в конце концов, — прибавил седой мох, — все мы стремимся к свету, всем нам хочется немножко побольше тепла, побольше чистого воздуха и побольше, побольше яркого света!

— Ну, нет, я с этим не согласен, — сказал крот. — Мне и впотьмах хорошо!

И он зарылся в землю.

— Еще бы тебе, уроду, не было хорошо! — сказала бабочка. — Ты только и живешь желудком. И день и ночь роешься в земле да объедаешься всякими червяками.

— Кому не надо света, — закричали все, — пусть тот уходит в землю и живет темной ночью, а мы все хотим света, тепла и света!

И все на том порешили, и каждый занялся своим делом.

Прошла целая неделя. Умерла береза. Ее листики засохли, пожелтели, их почти все разнесло ветром, и они сгнили далеко один от другого. Из них выросли вкусные белые грибы. Начал гнить и самый ствол березы. В нем завелось множество маленьких бурых жучков и белых червячков. Все они с наслаждением ели сочное, сладкое дерево березы, и все в один голос повторяли:

— Пусть каждый пользуется жизнью, как может!

Раз, поздно вечером, пришел старый бедный дровосек, со своими ребятишками. Они утащили к себе домой березу со всеми жившими в ней жучками и червячками. Старший сын при этом с удовольствием проехался по двору верхом на березе, потом ее изрубили, бросили в печь. Все жучки и червячки сгорели в печке. Зато сварили хорошую овсяную кашу. Все дети грелись около огня, с наслаждением ели кашу и все повторяли:

— Пусть каждый пользуется жизнью, как может.

Божья коровка опрометью бежала к соседней кочке; она была в страшном испуге и едва могла перебираться через разные препятствия, встречаемые на дороге. Красненькая ее одежда, испещренная черными пятнышками, на этот раз была в беспорядке: она раздвинулась, и одно прозрачное крылышко торчало наружу. Ясно было видно по ее одежде, что она накинула ее кое-как и забыла спрятать тонкую ткань нижних крыльев. Задыхаясь, переваливаясь и спотыкаясь на каждом шагу, добежала она до кочки и, остановись у подножья зеленого моха, едва переводя дух, окликнула соседку.

— Где ты там, соседка? — кричала она. — Выходи скорее!

На голос ее из-под зеленого моха показалась опрятно одетая желтенькая букашка с черными крапинками на платье. Соседка была тоже божья коровка.

— Что случилось? — спросила она, просовываясь между двумя тычинками моха, похожими на крошечные елки.

— Беда, матушка! — заголосила красная. — Духу не переведу… так неумойкой к тебе и прибежала… не успела прибраться как следует…

— Да что ж у вас? — говори толком.

— Страсти господни, соседка! Как и сказать, не знаю… Сидели мы все смирно на кочке, что под елью, и всякий занимался своим делом; как вдруг — о, господи, страсти какие! даже и вспомнить не могу!.. Кочка-то наша, родимая, вся ходенем заходила, так и надулась, а земля-то под ногами треснула; да шум какой! Целый комок моху так и выворотило; даже мы на ногах не устояли: все как есть повалились. Ох, страсти! и теперь не опомнюсь…

— Что за оказия? — сказала удивленная желтая. — Да ведь что-нибудь должно быть видно? Вы бы поглядели.

— Чего глядеть-то! — возразила красная. — Мы со страху все как есть разбежались. А куда денешься-то? У всех гнезда, яйца, сама знаешь! Куда пойдешь в такую пору?

И она заплакала.

— Нечего убиваться до времени, — утешала благоразумная желтая. — Надо выждать, а там, что бог даст. Так и быть, пойдем поглядим.

И обе отправились.

Еще издали увидели они страшную суматоху: от кочки народ так и валил; кто что мог ухватить, то и тащил: кто зернышко, кто яйцо, кто уцепил листок больше себя ростом, и все без оглядки бежали, толкая друг друга. Смятение было страшное, и ясно было видно, что народ вовсе ошалел от страха.

Кто помоложе — карабкался на высокую былинку и, не достигнув ее верхушки, кубарем сваливался вниз. Все до того растерялись, что даже крылатые жители забыли воспользоваться природным удобством, и вместо того, чтоб распустить крылья, тут же толкались между бежавшими, прибавляя к общему смятению.

— Господи! куда я денусь с малыми детьми? — заголосила красная и в отчаянье повалилась на землю вверх ножками.

Даже желтая сильно смутилась и украдкою поглядывала в ту сторону, где была ее кочка; но там было все спокойно.

— Не тужи, мать моя! — утешала она несчастную. — Ведь уж этим горю не поможешь, а убиваться грех большой. Все по грехам нашим наказание посылается; ох, согрешили мы!

— Да куда деваться-то? — стонала красная. — Куда я теперь голову приклоню?! Разорение, да и только!

— Вставай-ка! Что ногами-то болтать? — продолжала утешительница. — На все власть божия. А теперь пойдем ко мне, нагляделись мы с тобой страстей-то.

И она потащила за собою убитую горем красную.

Много беседовали соседки, много плакал народ: разорение было общее, и вокруг страшного места царствовала мертвая тишина, прерываемая лишь изредка треском земли; мох расступался больше и больше; целые комки его, оторванные от земли, валялись около кочки. Жителя на ней не было уже ни одного.

К вечеру, когда все бежавшие разместились кое-как по соседним кочкам и мы несколько поуспокоились, собралась молодежь: стали толковать о страшном событии; и так как первый страх уже прошел, то молодой жучок предложил товарищам пройтись до опасного места и обозреть окрестности. Сильно отговаривали их старые жуки; а божьи коровки и слышать не хотели, чтобы кто-нибудь показал нос в ту сторону. Но смельчак, синий жук, стоял на своем, и кучка храбрых товарищей решилась потихоньку пробраться к тому месту. Однако решено было послать вперед крылатого муравья, он должен был не идти пешком, а лететь и держаться на некоторой высоте, чтобы, в случае опасности, тем же путем воротиться восвояси.

Снарядился наш муравей и отправился. Вся молодежь дожидалась его на опушке моха, около того места, где кончаются крошечные елки и начинается ровный, бархатный луг моховины.

Вскоре посланный вернулся и объявил, что там все спокойно, но издали он видел что-то страшное: в земле краснеется, точно огонь, а никого нет.