— Я тебя слопаю! — повторила жаба, стараясь говорить как можно нежнее, что выходило еще ужаснее, и переползла поближе к розе. — Я тебя слопаю! — повторила она, все глядя на цветок. И бедное создание с ужасом увидело, как скверные, липкие лапы цепляются за ветки куста, на котором она росла. Однако жабе лезть было трудно: ее плоское тело могло свободно ползать и прыгать только по ровному месту. После каждого усилия она глядела вверх, где качался цветок, и роза замирала.

— Господи! — молила она, — хоть бы умереть другою смертью!

А жаба все карабкалась выше. Но там, где кончались старые стволы и начинались молодые ветви, ей пришлось немного пострадать. Темно-зеленая гладкая кора розового куста была вся усажена острыми и крепкими шипами. Жаба переколола себе об них лапы и брюхо и, окровавленная, свалилась на землю. Она с ненавистью посмотрела на цветок.

— Я сказала, что я тебя слопаю, — повторила она.

Наступил вечер; нужно было подумать об ужине, и раненая жаба поплелась подстерегать неосторожных насекомых. Злость не помешала ей набить себе живот, как всегда; ее царапины были не очень опасны, и она решилась, отдохнув, снова добираться до привлекавшего ее и ненавистного ей цветка.

Она отдыхала довольно долго. Наступило утро, прошел полдень, роза почти забыла о своем враге. Она совсем уже распустилась и была самым красивым созданием в цветнике. Некому было прийти полюбоваться ею, маленький хозяин неподвижно лежал на своей постельке, сестра не отходила от него и не показывалась у окна. Только птицы и бабочки сновали около розы да пчелы, жужжа, садились иногда в ее раскрытый венчик и вылетали оттуда совсем косматые от желтой цветочной пыли. Прилетел соловей, забрался в розовый куст и запел свою песню. Как она была не похожа на хрипение жабы! Роза слушала эту песню и была счастлива: ей казалось, что соловей поет ее для нее, а может быть, это и правда. Она не видела, как ее враг незаметно взбирался на ветки. На этот раз жаба уже не жалела ни лапок, ни брюха: кровь покрывала ее, но она храбро лезла все вверх, и вдруг, среди звонкого и нежного рокота соловья, роза услышала знакомое хрипение:

— Я сказала, что слопаю, и слопаю!

Жабьи глаза пристально смотрели на нее с соседней ветки. Злому животному оставалось только одно движение, чтобы схватить цветок. Роза поняла, что погибает…

Маленький хозяин уже давно неподвижно лежал на постели. Сестра, сидевшая у изголовья в кресле, думала, что он спит. На коленях у нее лежала развернутая книга, но она не читала ее. Понемногу ее усталая голова склонилась: бедная девушка не спала несколько ночей, не отходя от больного брата, и теперь слегка задремала.

— Маша, — вдруг прошептал он.

Сестра встрепенулась. Ей приснилось, что она сидит у окна, что маленький брат играет, как в прошлом году, в цветнике и зовет ее. Открыв глаза и увидав его в постели, худого и слабого, она тяжело вздохнула:

— Что, милый?

— Маша, ты мне сказала, что розы расцвели? Можно мне… одну?

— Можно, голубчик, можно!

Она подошла к окну и посмотрела на куст. Там росла одна, но очень пышная роза.

— Как раз для тебя распустилась роза, и какая славная! Поставить тебе ее сюда на столике в стакане? Да?

— Да, на столике. Мне хочется.

Девушка взяла ножницы и вышла в сад. Она давно уже не выходила из комнаты; солнце ослепило ее, и от свежего воздуха у нее слегка закружилась голова. Она подошла к кусту в то самое мгновение, когда жаба хотела схватить цветок.

— Ах какая гадость! — вскрикнула она.

И, схватив ветку, она сильно тряхнула ее: жаба свалилась на землю и шлепнулась брюхом. В ярости она было прыгнула на девушку, но не могла подскочить выше края платья и тотчас далеко отлетела, отброшенная носком башмака. Она не посмела попробовать еще раз и только издали видела, как девушка осторожно срезала цветок и понесла его в комнату.

Когда мальчик увидел сестру с цветком в руке, то в первый раз после долгого времени слабо улыбнулся и с трудом сделал движение худенькой рукой.

— Дай ее мне, — прошептал он. — Я понюхаю.

Сестра вложила стебелек ему в руку и помогала подвинуть ее к лицу. Он вдыхал в себя нежный запах и, счастливо улыбаясь, прошептал:

— Ах как хорошо…

Потом его личико сделалось серьезным и неподвижным и он замолчал… навсегда.

Роза, хотя и была срезана прежде, чем начала осыпаться, чувствовала, что ее срезали недаром. Ее поставили в отдельном бокале у маленького гробика. Тут были целые букеты и других цветов, но на них, по правде сказать, никто не обращал внимания, а розу молодая девушка, когда ставила ее на стол, поднесла к губам и поцеловала. Маленькая слезинка упала с ее щеки на цветок, и это было самым лучшим происшествием в жизни розы. Когда она начала вянуть, ее положили в толстую старую книгу и высушили, а потом, уже через много лет, подарили мне. Потому-то я и знаю всю эту историю.

Холодно волку, бродяге серому, голодно.

Гудит-завывает ветер по лесу, замело снегом проезжие дороги, засыпало тропы пешеходные, толстою корою льда затянуло воды рек и озер. Загнали морозы и вьюги все живое, доброе по крытым дворам уютным, по избам теплым.

Бродит одинокий на воле, без крова и приюта, только серый волк исхудалый. Через чащи лесные заиндевевшие, через поля и луга опустелые, из конца в конец гоняет его голод лютый, неотвязчивый.

Короток зимний день, долга морозная, зимняя ночь… и ни днем, ни ночью нет покоя отощалому бродяге. Гнетет его одна забота, единое только помышление: чем бы раздобыться съестным, что бы хоть чуточку перехватить на голодные зубы, чтобы унять эту злую, болезненную речь в пустом желудке, дотянуть, дожить кое-как до весны, до времени теплого.

Бродит волк по снежным сугробам, где шажком, где рысцою, где вприпрыжку, да зубами пощелкивает… Нет ему нигде воровской поживы, нет нигде куска хозяйского, для него припасенного.

Медведь, «старшой» в лесу зверь, — тот небось отъелся за лето, залег в берлогу теплую и спит; зима ему не в тягость, а в отдохновение. Завела себе и лисица хитрая норку уютную… Кроты, сурки, суслики — вся эта мелочь полевая, все по домам устроились и съестным запаслись; заяц, на что дурачок, и а тот живет зиму припеваючи: бегает себе в теплой шубенке да молодые веточки огладывает. Одному волку несладко живется зимою, на его только долю выпали все напасти, все беды времени зимнего.

И не найдется, знает он, ни одной души доброй, кто бы пожалел его, кто бы протянул руку помощи, уж очень он всем досадить успел; некому, да и не за что, добром помянуть его, разбойника.

Вот ему теперь «овечьи слезки и отливаются».

Выбрался волк на опушку лесную, перебежал открытый пригорок, в лощину спустился, боязливо на свой собственный след озирается, хвост поджал, словно кто на него сзади дубиною замахнулся; шерсть волчья клочьями щетинится, глаза горят огнем лихорадочным…

Там, на выходе, по косогору, за березовою рощицею чернеются избы деревенские; огоньки в окнах в сумерках светятся; корова, слышно, мычит в хлеву, овцы блеют в теплом загоне; бабы у колодца заспорили, ссорятся; мужик топором звонко постукивает, сани налаживает… Не спит еще деревня — знать, рано!

Ждет не дождется волк часу ночного, позднего, когда угомонится народ, завалится спать на печах да на лавках: не забудет ли кто, оплошный, калитку где незапертую, подворотню неприваленную; не выбежит ли сам собою теленочек глупый или другая какая-нибудь домашняя скотинка мелкая… Может быть, пошлет бог, ему эту ночь посчастливится?

Ждет час, ждет другой, ждет терпеливо, залегши в сугроб, и чутко прислушивается.

Вот и ночь желанная наступила. Крепнет мороз; искрится снежное поле при лунном свете, потухли в окнах огни… Тихо кругом, безлюдно…