Я уже раньше замечал, что с нею неладно. Сперва я думал, тоска, что нападает на нее, это из-за моей работы, — каждый раз, что я уходил на задание, она начинала метаться; я потом даже стал маленько подвирать. Но потом пошло хуже: она сделалась странная какая-то, то веселая, а то просила меня ее оставить. Это стало прямо идея какая-то, что я должен ее оставить. Только потом понял я, что это была ее попытка меня спасти. Раз даже хотела уехать. А с летом какая-то тихая стала. Это только в письме получается так связно, а на самом деле виделись мы урывками, я целыми сутками пропадал.

Я и потом никогда не спрашивал у Маши, как она попала к ним в руки (они звали ее Муркой), — об этом с ней и заговаривать было нельзя. Она не говорила, и я не пытал, но подозреваю, что через отца: ее отец, белый офицер, был расстрелян нашими, и, наверно, Левка знал об этом. Не раз заводил я разговор, что у нас дети за отцов не в ответе, она мне не верила. Впрочем, дело делалось постепенно, мышеловка расставлялась загодя, а захлопнулась она, когда приехал Левка.

Как я потом понял, дело обстояло так: Левка требовал от нее — подумать страшно, что она, такая слабая и несчастная и, что греха таить, немного сумасшедшая уже, была в руках Левки, — чтобы она заставила меня работать на банду, грозя, что убьет меня. И вот глупым умишком своим она рассудила меня спасать и делала все, чтобы я с бандитами не встретился. Но очень скоро она убедилась, что меня- то она спасает, а другие люди от этого гибнут.

Это произвело на нее ужасное впечатление. По- моему, она свихнулась как раз на этом. „Я несу с собою смерть, говорит, теперь и ты должен умереть“. Чем, скажи, Денис Петрович, чем я мог ее утешить? Ведь дело было сделано? Хотел я того или не хотел, вас всех я предал и дело наше предал.

Как же я тогда работал! Думал, бандитов голыми руками брать буду, лишь бы замолить грехи. Да что уж там!

Не стану говорить тебе, как я жил, как встречался с тобою, как в глаза тебе глядел, как приходила ко мне Маша. Видел бы ты ее — махонькая, жалкая такая, как мышка. Я говорю ей: „Уедем, я тебя спрячу, сберегу“, — она в слезы: „Что ты, что ты, голубчик, отвечает, у Левки всюду рука, а под землей ты меня не спрячешь“. И дрожит, себя не помнит со страху. Насильно ее не увезешь, а если и увезешь, думаю, то совсем. безумную привезешь. А иногда ничего словно бы — забывает, молоденькая ведь. Особенно на сцене.

Третий день уже пишу я тебе это письмо. Очень длинно получается. А короче не объяснишь.

Почему я не рассказал тебе тогда? Потому что ты должен был бы, обязан был меня расстрелять или отдать под суд, а я еще не мог помирать. Во-первых, оставить ее одну. А потом — мне все казалось, что прежде, чем помру, я сослужу еще службу. Во всяком случае, погибать так, задарма, я не собирался. Ведь я мог еще и дело сделать, — правда, старый друг?

Может, тут и гордость моя была. Не хотелось мне, чтобы ребята наши от меня отвернулись, а чтобы Кукушкина, которая ходит за мной, как пес… лучше — после смерти… Ну да ладно. Словом — не сказал.

Пошли у нас невеселые дни. Прогнать ее я не мог, не собака ведь она, но и любить по-прежнему не мог.

Но только скажу тебе, Денис Петрович, — и не любить не мог. Однако охватил меня страх: боялся я лишнее слово при ней сказать, надежды на нее больше не было. Даже, веришь, во сне боялся проговориться, старался не спать. Это просто стала мания.

Наконец приехала Леночка. Ты помнишь, я просил тебя ее не посылать, и такая тоска меня взяла, что пошел к ней уговаривать, чтобы не ходила. Но одно ты знай и твердо помни: никогда и никому — ни Маше и никому — не сказал я ни слова о Леночке.

Нет, Денис Петрович, этого не было. Когда ее привезли, я думал, с ума сойду, все мне казалось, я виноват. Узнай, кто это, Денис Петрович, узнай, кто, я не смог узнать, хотя последнее время только и делал, что искал — кто?

Конечно, я мог бы у нее многое выпытать, ребенок ведь, да еще слабый, можно было сделать ее орудием и через нее подобраться к банде. Но я никогда ничего о банде у нее не выспрашивал. Если, думаю, они из нее жилы тянут, да еще я буду тянуть, эдак мы ее убьем. Она не выдержит. Можешь меня понять, что со мной сталось, когда Ряба хотел втянуть ее в розыск!

И все-таки я ее спросил, где собираются бандиты. „Мы с тобой, — сказал я, — натворили делов, давай хоть долги платить“. Тогда она сказала мне про сторожку. Чего это ей стоило и как она на это решилась, описать тебе не могу. Но рассказала. И при этом взяла слово — ничего тебе не говорить. „Если в розыске узнают про сторожку, Левка меня убьет“, — говорит. В этих словах ее был смысл. Поэтому я решил идти к сторожке один, разглядеть бандитов в лицо и проследить их дальше. Я пошел в лес, но на несчастье встретил там Бориса. Все могло открыться, и можно было погубить Машу — ведь спасти ее мог только полный разгром банды, а сторожка это только первый шаг, да и то неудачный, они ее тогда же бросили. И вот я решил просить Бориса молчать. Промолчал ли он, или сказал тебе (думаю, что сказал, — кажется мне, что так), только не знаю, какими словами благодарить мне вас обоих за то, что вы поверили мне и дали мне время, потому что теперь, с помощью Маши, я нашел, теперь я знаю, теперь они у нас в руках.

И потом вот еще что: я знаю тебя, ты не захочешь порочить мою память и, может, попытаешься скрыть это письмо, — не делай этого. Письмо — это документ, который поможет тебе в задержании банды, и это единственное, что облегчит мою вину, что я сделал. А все-таки логово их я, кажется, нашел: есть у них в лесу, недалеко от города, землянка, там у них оружие, туда они исчезают при опасности. Прилагаю план, как ее найти, если со мной что случится. Теперь об инженере. Это тогда Маша мне сказала, что инженер приходил к Ваське нанимать его на диверсию. И, представь, я поверил, а потом, когда увидел, как дело обернулось, так понял, что это на инженеровых костях хотят войти они в царство небесное. Этого я не допущу — буду живой, выступлю на суде, а если меня не будет, читай там это мое письмо.

Не серчай, Денис Петрович, и не проклинай меня, неладно я прожил жизнь, а ведь она одна».

Так кончалось это письмо.

Стояла такая тишина, словно в зале не было ни одного человека. Все молчали просто потому, что не могли осознать происшедшего и найти к нему своего отношения.

«Зачем, зачем же он так неосторожно прочел это письмо? — думал Борис. — Оно же погубит Водовозова!» И как будто в подтверждение этих его слов поднялся Морковин.

— Вот, дорогой товарищ Берестов, — сказал он как будто даже и с грустью, — вот кому вы доверяли.

— Вы ошибаетесь, — очень серьезно ответил Берестов, — дело не в том, что я слишком ему доверял, а в том, что он мне совсем не верил. Если бы он рассказал все сразу мне, нам, товарищам, неужели же мы стали бы махать наганами и тащить его в тюрьму? Неужели бы у нас не хватило бы сил выручить его из беды, всем-то вместе? Нет, если нам не верить друг другу, лучше закрыть нашу лавочку, иначе все пойдет к черту.

— Земля перестанет вертеться, — насмешливо вставил кто-то.

— Почему же, вертеться она будет, — спокойно ответил Берестов, — только в этом не будет уже никакого смысла.

— Верьте! — крикнул Морковин. — Верьте больше! Кто, как не он, выдал бандитам эту вашу девушку.

Начался страшный шум. Поднялся Асмодей и, вытянув вперед трость, сказал своим звучным голосом:

— Перед смертью не лгут.

Все теперь были в смятении. Ткачихи беспокойно переглядывались.

И вот Левка встал. Свои связанные руки он держал перед собой.

— Может быть, вы все-таки меня спросите на сей счет? — усмехнувшись, сказал он. — Я ведь тоже к этому делу слегка причастен.

— Говори, — сказала Васена, — да смотри не врать.

— Зачем же мне врать, Василиса Степановна., — ответил Левка, — мне нет смысла. Перед смертью не лгут, как сказал представитель красного искусства. Сию тайну открыл мне заместитель начальника уголовного розыска П. М. Водовозов собственной персоной.