– Послушайте, Дуг, – не выдержал он наконец. – Вы напрасно расписываете мне Вики. Я и сам всё о ней знаю.

– Я ведь не указываю вам, что в ней хорошо и что плохо. Я только говорю о том, что я в ней заметил.

– Дело не в том, указываете вы или нет. Я просто не хочу говорить о ней. Ни с кем. Когда вы узнаете меня поближе, вы поймете, что в этом отношении, больше чем в любом другом, я совершенно безнадежен. Я не люблю говорить о людях, которые мне дороги, и когда другие заводят о них разговор, у меня внутри словно всё окаменевает. Я никогда и ни с кем не пускался в рассуждения о Кене – разве только говорил: «Кену нужно то-то» или «Кен пошел туда-то». Тоже самое и в отношении Марго и Вики. Так что не вызывайте меня на такие разговоры. И слушать, что говорят другие, для меня так же невыносимо.

По лицу Дуга было видно, что его больно задел такой отпор.

– Каждый человек имеет право судить о другом, – сказал он.

– Я всегда сужу близких мне людей, – ответил Дэви. – Но я сужу их про себя, и дольше меня это не идет. Я совсем не хотел дать вам щелчок по носу. Дуг. Быть может, когда-нибудь я не смогу разговаривать и о вас.

Дэви было совершенно ясно, что Дуг ничуть не изменился и что рано или поздно его привычка властвовать непременно даст себя знать. Но Дэви не собирался ему противоречить ни в чём, кроме самого главного. Он предпочел бы венчаться в городской ратуше, однако Дуг опередил его и заказал службу в церкви, «как пожелала бы Марго».

В день свадьбы Кен и Дэви с раннего утра возились в мастерской, упаковывая прибор и рабочие записи. В одиннадцать часов явился Нортон Уоллис, а с ним сияющая Вики в светло-сером костюме. Их сопровождал Дуг; у него был торжественный вид человека, сознающего свою ответственность за всю семью.

– Вам бы следовало поторопиться, – сказал он, взглянув на ручные часы.

– Я нарочно назначил свадьбу на одиннадцать тридцать – поезд на Милуоки отходит в двенадцать пятнадцать, и вы как раз на него поспеете.

– А если священник подождет пять минут – что из того? – запальчиво спросил Кен. Он был уже почти одет и только сверху накинул рабочий комбинезон. Оставалось надеть воротник, галстук и пиджак, но его раздражала не встречающая отпора власть Дуга.

– Ничего, – холодно ответил Дуг. – Подождет, и всё.

Дуг, как заметил Дэви, тоже вовсе не был склонен принимать вызовы, не касающиеся самого главного. Наступила минута настороженного ожидания – отныне все трое крепко связаны вместе, а будущее казалось мотком бесконечных нитей, которые предстоит распутать. Каждый из них сознавал опасности и отдавал им должное, и хотя у всех троих были противоположные цели и твердая решимость не уступать, каждый стремился к объединению с другими, чтобы общими силами бороться за победу. Всё было против них – и сила конкурентов, ведущих осаду снаружи, и столкновение интересов внутри цитадели, а их ресурсы ограничивались молодостью и энергией; но даже молодость – если она означает ощущение, что смерть ещё далека, – уже перестает быть порой беспредельных надежд.

Наступила минута, когда каждый из них дождался полного свершения своей давней мечты, – и потому это была минута величайшей растерянности. Мечта – это тень, подающая на экран, но когда экран отодвигают, показывается лицо действительности, покрытое рубцами горя, борьбы, разочарований и компромиссов.

Вики тоже ждала. Она была самой спокойной из всех, ибо однажды уже проделала путь сквозь туманную дымку мечты к полному разочарованию, а с тех пор ушла далеко вперёд и теперь без особых упований терпеливо ждала, что ещё принесет ей судьба, с инстинктивной решимостью как-то подчинить жизнь своей воле в повернуть её к лучшему. Возле неё стоял старик, который, казалось, молчаливо свидетельствовал о том, что она действительно сильна.

Дэви улыбнулся ей и, нарушив напряженную тишину, швырнул на стол папку, которую держал в руках.

– Никому не придется нас ждать, – добродушно сказал он. – Мы совсем готовы и к свадьбе, и к путешествию, и ко всему на свете. Идем!

Жёлто-красное такси летело вдоль жаркой и унылой, по-воскресному пустынной улицы, словно гонимый ветром цветок. Оно остановилось у заводских ворот, и на залитый солнцем тротуар выпрыгнули молодой человек и девушка, только что переставшие смеяться. И он, и она были с непокрытыми головами.

Старый сторож посмотрел на них сквозь решетку ограды с туповатым удивлением, но не двинулся с места: он не представлял себе, что может делать эта веселая парочка, которая шла, вернее бежала по раскаленному тротуару, взявшись за руки, на заводе «Стюарт – Джанни», как, впрочем, и на любом заводе в здешних местах. Вид у них был такой, словно они шли на танцы. Позади под палящим августовским солнцем ждало такси.

Высокий худощавый юноша, увлекая за собой девушку, подбежал прямо к воротам и, улыбаясь, показал на сине-белую эмалевую вывеску. Девушка кивнула и засмеялась. Оба прильнули к железным прутьям, разглядывая заводские корпуса – целый городок, обнесенный оградой. Наконец молодой человек оторвался от решетки и хотел было идти к машине, как вдруг заметил на бетонном дворе одинокую фигуру наблюдавшего за ним Ван Эппа и, всё так же улыбаясь вернулся к воротам. Он сделал Ван Эппу знак подойти, этот жест не был ни повелительным, ни надменным – только спокойно-властным. Старик тотчас почувствовал это, ибо когда-то, много лет назад, такая же спокойная уверенность была свойственна ему самому. Нежданный посетитель уже не казался Ван Эппу обыкновенным легкомысленным юнцом; выбив трубку, он пошел через бетонный двор на его зов.

Ван Эппу недавно исполнилось семьдесят два; это был маленький тщедушный старичок с безмятежными бледно-голубыми глазами в склеротических жилках. От прежних времен у него остался единственный изрядно поношенный костюм из темно-синего альпака, которому, несмотря на каждодневную носку, он ухитрялся придавать опрятный вид. Из обширных запасов тонкого белья уцелели одна белая рубашка и два крахмальных, всегда безукоризненно чистых воротничка – разлохматившиеся края Ван Эпп аккуратно подравнивал ножницами. Его черный шелковый галстук давно уже утратил всякую форму, а серая, пропотевшая у ленты, шляпа с круглыми загнутыми полями бережно сохраняла прогиб на тулье, бывший в моде ещё в 1914 году, то есть пятнадцать лет назад. От той, прежней жизни, которая сгорела в пламени неистовых стремлений, дерзких надежд, успехов, отчаяния и сменилась оцепенением, Ван Эпп сохранил щепетильную аккуратность в одежде, как сохраняет белая зола форму сгоревшей ветки.

Другое его свойство, которое и определило его жизнь, – неукротимое творческое воображение – как-то незаметно угасло ещё на шестом десятке. Это свое качество он всегда воспринимал как нечто естественное и неотъемлемое – как руки, ноги и биение сердца, – и, когда понял, что оно исчезло, его охватил панический страх. Много раз он наживал и терял большие деньги, но деньгами он никогда не дорожил, а потеря того, что было для него самым ценным в жизни, сломила его вконец, и он заживо похоронил себя, поступив чуть ли не чернорабочим на такое место, где никто не узнавал его и даже не замечал. Его мучил тайный стыд, похожий на тот, что испытывает некогда здоровый мужчина, ставший импотентом.

Этот стыд выдавала лишь грусть в глазах старика, а когда иной раз газетные репортеры вспоминали его имя и, нагрянув в меблированную комнатушку, донимали расспросами о его жизни, о том, видится ли он ещё с Томасом Эдисоном и помирился ли, наконец, с Джорджем Вестингаузом, Ван Эпп неизменно прогонял их к чертям. Прежняя жизнь умерла, и разговоры о ней вызывали такую боль, что он терял самообладание. А кроме того, он не желал сообщать, что работает сторожем на заводе «Стюарт – Джанни». Ни один репортер не упустил бы случая поместить в воскресном приложении сентиментально-ироническую заметку «Бывший соперник Маркони – сторож на чикагском радиозаводе!»