Басманова считалась художницей. Пока Бродский с приятелями проводил время у Ахматовой, она училась у еще одного интересного старичка – художника Стерлигова, который когда-то входил в круг Малевича. Приятели не могли понять: и чего Иосиф в ней нашел? Его приятели женились на самых красивых девушках города. А Басманова была никакая. Блеклая. Почти незаметная. Словно некачественно отпечатанный фотоснимок.
Тем не менее роман их развивался бурно.
Отношения между Иосифом и Мариной были напряженными всегда, даже в самый разгар их романа.
Как-то Иосиф пришел к нам среди дня, без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Запястье его левой руки было перемотано грязноватым бинтом. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных.
Вскоре они помирились и заходили к нам вместе, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. Он не сводил с нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом: как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте. Но через какое-то время картина повторялась. Безумный вид, трясущиеся губы, грязный бинт на левом запястье…
Постоянной напряженности между ними способствовало также крайне отрицательное отношение родителей с обеих сторон. Иосиф жаловался, что Маринины родители его терпеть не могут и на порог не пускают. Он называл их «потомственными антисемитами». В свою очередь, его родителям очень не нравилась Марина. Они этого не скрывали и с горечью повторяли:
– Она такая чужая и холодная! Что между ними может быть общего?
Бродский познакомил возлюбленную с остальными поэтами. И Марина вдруг стала захаживать к холостому Бобышеву. Сама. Довольно часто. Ничего из ряда вон: молодые люди просто вместе гуляли, Дмитрий показывал девушке, как можно пролезть внутрь давным-давно закрытого на ремонт Смольного собора. Они говорили о живописи.
Гулять вокруг Смольного собора – странный выбор. Всего в десяти минутах езды отсюда бился пульс сумасшедшего Невского проспекта, стиляги отражались в витринах Елисеевского магазина и наглые ленинградские проститутки за 25 советских рублей уводили клиентов в парадные домов, стоящих вокруг Екатерининского садика. А тут будто навсегда так и остался XVIII век.
Говорят, церковные службы в Смольном соборе никогда не проводились. И вроде как причина в том, что в уже достроенном храме двести лет тому назад кто-то повесился прямо в алтарной части. Проверить истинность этой истории я пытался много раз, но так и не смог. Легенда о повешенном кочует из путеводителя в путеводитель, но откуда она, черт возьми, берется? Что должно было случиться с неизвестным мне человеком двухвековой давности, чтобы он не просто покончил с собой, а выбрал для этого алтарь громадного православного собора?
Бобышев и Марина забирались внутрь заколоченного храма, залезали под самый купол и подолгу сидели там, слушая, как хлопают крыльями голуби. Потом вдруг, ни с того ни с сего, Бобышев посвятил девушке поэму. Бродский воспринимал такие штуки болезненно. Ему не нравилось, что они вместе гуляют, не нравилась поэма, не нравился сам Бобышев и не нравилось, что все видят то, что творится, но никто не вмешается.
Бесясь и не находя себе места, он становился совершенно невыносим. Дело не могло не кончиться ссорой.
6
Да и вообще, к этому времени отношения между четырьмя братьями-поэтами начинают трещать по швам.
Хорошо быть вместе и жить ради поэзии, когда тебе двадцать и впереди вся жизнь. А когда тебе двадцать пять и ты понимаешь, что жизнь-то идет? С каждым часом ее остается все меньше, а вперед ты не движешься?
Нужно было выбирать. Каждый из четырех должен был определиться: что дальше?
Найман и Рейн пробовали зарабатывать на жизнь пером. Ахматова подбрасывала им кое-какую халтуру, они публиковали поэтические переводы, подавали сценарные заявки на производство научно-популярных фильмов, и все в таком роде. Не поэзия, конечно, в чистом виде, но, по крайней мере, творческая профессия.
Бобышев все еще числился в своем ядерном НИИ. А стихи писал в свободное от работы время. Правда, он здорово уставал на работе и писать удавалось, чем дальше, тем реже… но пока внимания на это он не обращал.
И только четвертый брат-поэт Бродский не планировал ничего в своей жизни менять. Он продолжал делать все то, к чему привык еще в шестнадцать. Поэт должен писать стихи – он и писал. Не для печати в советских журналах. И не в свободное от работы время. Он пытался жить как профессиональный поэт, не имея к тому никаких оснований. Глядя на него, страна начинала хмурить брови.
В ноябре 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» была опубликована статья «Окололитературный трутень». В ней речь шла о Бродском и о нескольких его приятелях, но в основном все-таки о Бродском. С чего это серьезная партийная газета решила приглядеться к его персоне? – удивился Иосиф. Сперва статья его просто развеселила. Он показывал ее приятелям и говорил, что вот она, долгожданная слава. Однако всего через пару недель стало ясно: дело принимает дурной оборот. По следам публикации власть затеяла проверку. На квартиру к родителям Бродского приходил участковый. В почтовый ящик была опущена повестка. И Бродский решает до поры до времени скрыться. Просто пересидеть, пока все не уляжется, а там будет видно.
Из Ленинграда он уехал в Москву и засел на квартире у старого друга Рейна. Ему казалось, что дело не стоит выеденного яйца. Ну неделя, ну две, потом о нем все забудут. Однако у власти оказалась отличная память. Повестки и визиты участкового повторялись, а потом на Иосифа завели уголовное дело. Становилось ясно: только Бродский вернется в город – его просто арестуют, и все. Поэтому возвращаться он не собирался. Сидел у Рейнов, писал стихи, пил много кофе и скучал по своей Марине.
Прошел декабрь. В Ленинграде выпал снег. Тусовка собиралась хорошенько отпраздновать Новый год. Основное веселье должно было происходить на арендованной даче в курортном местечке Комарово. Арендовала ее чета художников Беломлинских, а приглашены были все главные фигуры ленинградского андеграунда.
С дочкой Беломлинских Юлей когда-то я был знаком. И много раз хотел спросить у нее: помнит ли она эти события? Может ли хоть что-то о них рассказать? Дача была двухэтажная. Гости занимали второй этаж. Одна комната была отведена хозяевам, вторая – какой-то еще супружеской чете, а в самой большой третьей комнате ночевать должны были холостяки-поэты. В том числе и Бобышев.
Хорошенько хлопнуть Дмитрий успел еще в городе. И на дачу прибыл уже хорошенький. Прибыв же, хлопнул еще, огляделся по сторонам и громко объявил, что имел отношения со всеми присутствующими дамами. За что тут же получил от возмущенных мужей в глаз и Новый год встречал со здоровенным синяком.
Говорят, как встретишь год, так его и проведешь. Не знаю, возможно, синяк под глазом должен был стать Бобышеву предупреждением. Впрочем, не стал. Еще накануне Дмитрий объявил товарищам, что праздник собирается встретить с дамой. Те не возражали. Съездив в город, Бобышев привез в Комарово Марину Басманову. Для остальных гостей это было немного неожиданно, но, впрочем – чего такого? Мог же уехавший Бродский поручить старому другу присматривать за невестой, не так ли?
Проблема была только в том, что Бобышев больше не считал Бродского другом. Этот парень не нравился ему с самого начала. А последнее время не нравился особенно. Как-то на Литейном они чуть не разодрались. Долго стояли друг напротив друга, громко орали матом и хватались за лацканы пиджаков. Оба молодых человека говорили потом, что вот, мол, вопрос-то в творчестве… слишком, мол, по-разному относятся они к поэзии… но это было неправдой… дело было именно в Марине.
В десять вечера 31 декабря 1963 года все, наконец, уселись за стол. Выпили, начали оживленно, все одновременно говорить. После полуночи Бобышев взял Марину за руку и, пока никто не видит, увел на улицу. Прочим гостям не было до них никакого дела. Они вышли на лед Финского залива. Прежде чем все произошло, Бобышев вроде бы спросил у Марины: а как же Иосиф?.. Она вроде бы ответила, что больше не с ним…
