— Ну, знаете… — Уилл едва не поперхнулся, — Это уж чересчур. Я никогда не считал себя знатоком по части медицины, а человеческое устройство изучал лишь снаружи, однако даже я знаю, что металл не в силах насытить, пусть даже это будет благороднейший из металлов!
— Хотите уличить старого Чабба во лжи? — с улыбкой спросил Лэйд.
Уилл поспешно замотал головой.
— Нет, я…
— Хорошо. Тогда слушайте дальше. На какое-то время Гобсон ощутил облегчение, вполне естественное для человека, который на протяжении долгого времени изнывал от голода, однако наконец насытился. Он еще не знал, к каким испытанием готовит его судьба. С этого дня его начал подтачивать новый голод, прежде ему незнакомый. Голод, который можно было удовлетворить лишь серебром и золотом. Поначалу Гобсон пытался игнорировать его — мысль глотать собственное богатство, заработанное многими годами труда, была ему непереносима. Тем более, что благородные металлы под действием его пищеварения растворялись без следа и обратно показываться не спешили.
— Без подробностей! Умоляю вас!
— Борьба с собственным организмом — самая бессмысленная борьба из всех. Если Гобсон не удовлетворял этот новый голод, тот начинал подтачивать его тело, как всякое обычное недоедание. Слабость, голодные обмороки, галлюцинации… Это было мучительно — чертовски мучительно — и Гобсон со слезами на глазах вынужден был время от времени отпереть один из своих роскошных несгораемых сейфов, чтоб украдкой проглотить серебряный пенни или пару. Это помогало — на какое-то время.
— Экая жуть, — пробормотал Уилл, — Так и представляю звенящие в брюхе у этого скряги монеты… Так, пожалуй, немудрено почувствовать себя свиньей-копилкой!
— В какой-то момент эта ситуация, пусть и предельно странная, перестала казаться ему опасной. Подсчитав свой капитал, Гобсон с облегчением убедился в том, что может позволить себе такую диету, мало того, при текущих финансовых оборотах собственный аппетит не причинит ему излишне много неудобств. Однако он не учел того, что чем охотнее мы удовлетворяем свои потребности, тем сильнее вырастают запросы. Проще говоря, аппетит приходит во время еды, как мудро заметили французы. Если поначалу ему с лихвой хватало пары пенни в день, спустя время он с ужасом осознал, что за последнюю неделю съел по меньшей мере два фунта стерлингов серебром. Скупой от природы, он против воли сделался расточителем, мало того, это расточительство происходило само по себе, повинуясь его возросшему аппетиту!
— Незавидная участь.
— Чего только ни делал бедный Гобсек, чтобы избавиться от своего нового дара. Отправлял богатые подношения Монзессеру, одаривал бедняков и ссуживал без процента — все тщетно. Прочие меры, призванные снизить финансовые потери от его волчьего аппетита, тоже не снискали результатов. Гобсон пытался глотать медяки и бронзовые монеты, рассудив, что для его кармана это выйдет выгоднее — но его организм не принимал их. Высчитав верный курс, пытался переключиться на японские йены — с тем же результатом. Отчаявшись, даже ел обесценившиеся ассигнации государственного займа… Все тщетно. Он проедал свой оборот быстрее, чем зарабатывал на нем. Ему уже мало было двух фунтов в неделю, теперь он пожирал по три соверена еще до обеда!
— Непростительная расточительность.
— Всего, заработанного за жизнь, ему хватило на год с небольшим. Он съел все свои богатства. Опустошил все шесть сейфов в своем доме. Съел взятые в банках ссуды под грабительский коммерческий процент. Проглотил все запасы до последней монетки. Иссушаемый мучительным голодом, он вынужден был есть, есть, есть — пока не проел все свое состояние подчистую. Когда его роскошный дом, который ему уже не принадлежал и был к тому моменту заложен, вскрыли фискалы и полицейские, они не обнаружили внутри ни одной монетки. Обнаружили лишь скрюченный высохший труп мистера Джона Гобсона с серебряным пресс-папье в глотке. Должно быть, бедняга пытался утолить им мучающий его голод и задохнулся…
Уилл собирался что-то спросить, однако не успел. Локомобиль, сотрясаясь от собственной вибрации и скрежеща тормозом, причалил к тротуару, окутавшись напоследок траурным антрацитовым облаком.
— «Эгерия»! — громоподобным боцманским басом возвестил кэбмэн, вытирая лапищу от смазки, — Приехали, господа! Доброго пути и пожалуйте восемь пенсов! Если дадите десять, я вам еще тряпицу дам, чтоб обувь от масла, значит, оттереть…
— Да уж, — пробормотал Лэйд, растирая отсиженные за время пути ноги, — Заметьте, Уилл, этот парень точно не испытывает ни малейшего пиетета к Редруфу. Так не будем же робеть и мы. Смелее, мой друг, перед вами открываются золотые врата царства яств! И если вы не слышите звона струн, исходящего из желудка, то только лишь потому, что не представляете, что вас ожидает за ними. Вы ведь, если не ошибаюсь, прежде не обедали в «Эгерии»?..
Уилл оробел еще до того, как они вошли внутрь. Должно быть, встретился взглядом с швейцаром, невозмутимым здоровяком, который и самого Лэйда окатил таким царственно-снисходительным взглядом, будто был по меньшей мере императором Александром Первым, милостиво принимающим капитуляцию облаченного в лохмотья разбитого Корсиканца[71]. Удивительно, подумал Лэйд, мне приходилось сталкиваться с существами, один вид которых мог бы заставить этакого здоровяка лишиться чувств, однако до сих пор при виде швейцара я робею, будто какой-то школьник!
— Смелее, Уилл! — преувеличенно бодрым тоном бросил он, — Чуете ароматы? Бьюсь об заклад, «Эгерия» найдет, чем поразить вас, даже если вы самый привередливый едок к востоку от Гринвича!
— Удобно ли? — пробормотал Уилл, бросая стыдливые взгляды на собственные брюки, вполне пристойные, но, увы, совершенно отчетливо не отвечающие интерьеру, который открывался перед ними, — Мне кажется, это весьма солидное заведение…
— Самое роскошное во всем Редруфе! — подтвердил с гордостью Лэйд, — Уж можете мне поверить. Скромный ужин в «Эгерии» может разорить небольшую азиатскую страну не хуже, чем пара проигранных войн, ураган, нашествие саранчи и наводнение в придачу!
— Но уместно ли…
— Не беспокойтесь из-за счета, приятель, это я беру на себя. Хотя, видит Бог, с удовольствием отослал бы его в Канцелярию — хотя бы для того, чтоб увидеть, как вытянется лицо полковника Уизерса…
Швейцар не стал их задерживать, напротив, отступил в сторону с удивительной для его телосложения поспешностью, открывая проход в прохладную, облицованную розовым мрамором, утробу «Эгерии», в декорированных гибискусом джунглях которой предрассветными звездами горели ароматизированные светильники.
Добродушно подбадривая Уилла, Лэйд в глубине души сам чувствовал себя скованно. Едва лишь ступив на мягкий изумрудный бархат паласа, он ощущал себя бильярдным шаром, закатившимся на чужой стол и в высшей степени неуместным. Шаром, на который прочие игроки взирают с явственной снисходительностью. Какой-то джентльмен в шикарном камлотовом сюртуке, сидевший за крайним столиком и прилежно изучавший карту вин, не сдержал беззвучного смешка. Видно, должным образом оценил костюмы вошедших, и оценка эта была не самой лестной. Лэйд представил, как этого джентльмена затягивает в пасть человекоподобная акула, вышедшая на охоту из прибойных волн, и превращает в месиво из камлотовых лоскутов. Это принесло ему удовлетворение.
Дальше, однако, все решилось наилучшим образом.
Метрдотель, еще мгновение назад взиравший на них с брезгливой невозмутимостью королевского пингвина, вдруг бросился навстречу, сияя улыбкой столь широкой и ослепительной, что могла быть дать фору многим витринам Айронглоу.
— Мистер Лайвстоун! Приятно видеть вас в «Эгерии»! Досадно, что вы не известили нас заблаговременно о намерении нанести визит, однако, по счастью, ваш любимый столик сейчас как раз свободен. Могу я предложить вам и вашему спутнику что-то освежающее, что поможет вам без спешки выбрать блюда? Например, «Шатэ Монроуз» урожая семьдесят пятого года? Я взял на себя смелость отложить пару бутылок как раз на случай вашего визита.
