И если бы турки вздумали обстрелять здесь полк, едва ли хоть кто-нибудь ушел бы живым. Но ущелье было пройдено благополучно. Армия остановилась на высоком Саган-Лу. Разведчики донесли, что неприятельский лагерь всего лишь в десяти верстах.

Пушкин обедал в палатке Раевского, когда послышался выстрел, за ним — второй. Потом выстрелы начали сдваиваться, страиваться. Раевский послал ординарца узнать, кто стреляет. Тот, вернувшись, сообщил, что турки завязали перестрелку с передовыми казачьими пикетами. Пушкин попросился поглядеть на картину боя. Они отправились вдвоем с майором Семичевым.

Едва отъехали от лагеря, встретили троих казаков, тех самых, что вчера пекли хлеб у дороги. Казак, назвавший Пушкина немецким попом, был окровавлен и с трудом держался в седле. Двое других бережно поддерживали его. Раненый слабеющим, но еще возбужденным голосом рассказывал:

— Как пырнул он меня саблей, чую — мокро стало… А боли ни-ни! А потом как обожгло…

Пушкин, внимательно смотревший на раненого, вдруг забрал повод, принял посадку и подстегнул коня. Они обогнули пригорок и увидели неожиданно синие мундиры казаков.

Казаки, отстреливаясь, медленно отступали. Они были выстроены лавой. Турки в белых чалмах и разноцветных одеждах налетали на казаков небольшими толпами, стреляли и мчались назад, к своим.

Пушкин смотрел на перестрелку, тяжело, взволнованно дыша. Но глядел он не на сражающихся людей. Его глаза приковала узенькая полоска земли между шеренгой казаков и разноцветными толпами турок. Это была заветная граница, отделявшая Россию-тюрьму от, казалось бы, вольной чужбины. И эта заветная черта сама медленно придвигалась к нему. Стоит стегнуть коня, пригнуться к луке, проскочить эту, такую близкую, такую волнующую черту — и он будет на чужой земле, под чужим небом.

Вдруг выстрелы затрещали особенно густо, и лава шарахнулась на Пушкина. Его окружили храпящие конские морды, взволнованные лица казаков, едкие запахи людского и конского пота. Кто-то кричал над самым ухом, что подполковник Басов убит, а кто-то другой кричал, что надо немедля флангировать, иначе все пропало.

Пушкин сдерживал туго натянутыми поводьями бесившуюся лошадь. Она рвалась назад и мешала смотреть на медленно, словно нехотя, падавшего из седла молодого казака. Из рук его так же медленно падала пика. Пушкин протянул руку и схватил тонкое скользкое древко. От этого прикосновения сразу похолодело лицо, словно пахнуло ветерком. Он опустил пику острием вниз и ударил лошадь плетью. Кто-то рядом крикнул отчаянно:

— Куда?..

А затем он помчался, оскалив белые крупные зубы, до боли стиснув на древке пики пальцы с длинными, точеными ногтями. Под ногами его лошади шуршала пересохшая трава, мелькали серые камни! Не понять, чужбина это или Россия?

Стремительный бег его лошади внезапно оборвался. На поводьях лежала чужая рука. Кто-то сказал строго голосом майора Семичева:

— Назад!

Пушкин попробовал освободить поводья. Рука не уступала и повернула его лошадь назад. Пушкин покорно бросил пику и подчинился. Семичев сказал укоризненно:

— Это не по-нашему. Зачем же вы один в драку лезете? По-нашему — ходи врозь, а дерись вместе.

Пушкин поднял глаза. Доброе веснушчатое лицо Семичева было испуганно, а в глазах его светились любовь и ласка.

В лагерь возвращались молча. Семичев не решался заговорить. Пушкин снял шляпу. Темные, вспотевшие его кудри упали на глаза, бакенбарды тоже были мокры от пота. Но он не поднял руки, чтобы отереть пот.

При переезде через какой-то ручеек лошади потянулись пить. Они пили долго и жадно. Уставившись отсутствующим взором на вздрагивающие уши лошадей, Пушкин начал читать очень тихо, почти шепотом:

Семичев не расслышал и спросил:

— Что вы говорите, Александр Сергеевич?

— Не говорю, а богу молюсь. За то, что он жизнь мою от турецкой сабли спас, — отрывисто и желчно проговорил Пушкин.

Семичев не разобрал, шутит Пушкин или говорит серьезно. Тот искоса взглянул на его растерянное лицо и вдруг весело засмеялся:

— Не за что мне бога благодарить. Убить меня турки не могли, никак не могли!

— Это почему же? — удивился Семичев. — Иль вы заговоренный?

— Близ того, — серьезно ответил Пушкин. — В нынешнем году здесь, на Востоке, Грибоедова убили. А в одном году двух Александров Сергеевичей нельзя убить. Хватит и одного!

Теперь они засмеялись оба. Затем хлестнули по лошадям, выбрались на противоположный берег и поскакали к лагерю.

1937 г.

Летопись гордой славы русского морского флота! И грозная боевая слава морских сражений, и слава тяжелых, дальних походов, открытий и исследований.

Модели кораблей, картины, рисунки, фотографии, карты, ордера морских баталий, написанные руками флотоводцев, старинные лоции, медные корабельные пушки, флаги, гюйсы, вымпелы.

Вот герои Чесмы, Наварина, Синопа — корабли «Азов», «Евстафий», «Гром», вот «Надежда» Крузенштерна и «Нева» Лисянского, первые корабли русского флота, обошедшие вокруг света. В кильватер им пристроились бриг «Рюрик», под командованием славного русского мореплавателя Коцебу открывший в Тихом океане многие острова и целые архипелаги; и военные шлюпы «Восток» Беллинсгаузена и «Мирный» Лазарева, открывший новый материк Антарктику. Здесь же и воспетый Гончаровым фрегат «Паллада».

А в следующих залах — эпоха пара. Железные клиперы и корветы, пароходы и стальные броненосцы. Корабли песенной славы: крейсер «Варяг», канонерская лодка «Кореец», миноносец «Стерегущий». Чтобы не сдаться врагу в бою под Порт-Артуром, моряки «Стерегущего» открыли кингстоны, и миноносец потонул с гордо развевающимся на стеньге боевым русским флагом. И снова корабли, корабли-путешественники, исследователи, открыватели: корвет «Витязь», доставивший Миклухо-Маклая на Новую Гвинею, и корвет «Витязь» флотоводца и океанографа С. О. Макарова. За обширные и ценные исследования в Тихом океане название корвета написано золотыми буквами на фронтоне океанографического музея в Монако, в числе только десяти других судов. Здесь же, конечно, и «ледовый дедушка», тоже Макаровский, «Ермак».

Но есть в музее залы, где хранится память о других кораблях, овеянных подчас трагической славой кораблей-бунтарей и мятежников. Это на их палубах, мостиках и шканцах звучали мрачные слова, бросавшие в озноб даже суровых капитанов:

— На борту бунт!..

Тихим майским вечером 1823 года в порт города Хобарт, столицы острова Тасмания, медленно вошел трехмачтовый военный фрегат. Губернатор Тасмании коммодор Сарель с веранды своего дома разглядывал в зрительную трубу вошедший корабль. Фрегат глубоко зарывается носом в воду, значит, в форпике вода, ванты провисли, а бакштаги слабо держат мачты, и они «ходят» в своих гнездах. Опытный моряк, коммодор без труда определил, что фрегат перенес жестокую трепку в океане. На гафеле корабля развевался русский флаг — голубой андреевский крест на белом поле. «Редкие гости!» — подумал Сарель. Паруса на мачтах исчезли с удивительной быстротой, заворчала в клюзе якорная цепь, и загремели пушки русского корабля — салют наций.