Хрисанф сжал кулаки так, что ногти впились в ладони: эх, ежели бы только башкиришки, орда поганая, да кержачье[3] проклятое ершились, или бы свои работные людишки взбунтовались — не страшно бы это было! В бараний рог бы их скрутил!.. Есть у Хрисанфа на заводе и свое войско, и солдаты горной команды, и своя полиция — профос, и даже свой палач — Маягыз. Царем чувствует себя на Крутых Горах Хрисанф. Коли бы своя, домашняя беда, управился бы, не охнул. А тут напасть извне идет, вся Исетская провинция словно в огне гори г. Под Екатеринбург даже подступили было бунтовщики, да разгромило их знатно царицыно войско под Сысертью. Есть, правда, у Хрисанфа доброхоты среди горного начальства, но разве вспомнят они о нем теперь, когда кругом такая заворошка идет, когда поднялось «генеральное взбунтование», как печатали в «Санкт-Петербургских ведомостях». Нет, на помощь начальства надеяться нечего, да и не пробраться драгунам в такую глушь, как Крутые Горы.

Хрисанф переменил в светце догоревшую свечу и снова зашагал, тяжело скрипя половицами.

Правда, до сих пор беда обходила его завод. Вот здесь, кругом и около вертелась она, в пепел обращались соседние заводы, а Крутогорский — цел и невредим. Работные людишки уже за волхвита-колдуна почитать Хрисанфа стали: отводит-де глаза пугачевским отрядам. Но в последние дни почувствовал Хрисанф, как пугачевская петля легла вплотную и на его шею. А все из-за этого змея, шахтаря Савки Топоршина…

— Эх, Савка, — с хрустом сжал зубы Хрисанф, — гроб себе готовь, убью!..

Савка всем делам зачинщик. Он засылы делал и к казакам яицким, главному войску пугачевскому, и к башкирам иткульским, и к кержакам, чтобы разом, скопом грянули они на Крутогорский завод. Мало того, из-за Савки другая, большая беда свалилась на голову Хрисанфа.

Еще зимой получен был приказ из самой столицы, от берг-коллегии, чтобы все уральские горные заводы лили только пушки, ядра, бомбы, вообще воинский припас, а весной отправляли бы его на Егошихинский, графа Воронцова, завод[4], откуда он будет раздаваться воинским командам, идущим из России на усмирение Пугача. Отлил пятнадцать тысяч пудов Хрисанф всякого воинского припасу, желая выслужиться перед горным начальством, погрузил его на баржу, стал весны ждать. И вот пришла весна, дружная, съели теплые туманы снег, забурлила Чусовая, налившись буйной силой, а Хрисанфова баржа так и стоит у заводской пристани, словно примерзла…

— И это Савкино дело, — шепчет Хрисанф, — его!

Подал Савка весть во все сёла, починки и заимки, что по Чусовой разбросаны, всех лосманов предупредил: «Не водите баржу купца Тулинова на Егошихинский завод, нагружена она воинским припасом для войска, что идет против нашего мужицкого царя Петра Федоровича». И попрятались чусовские лосмана. Вот уже целую неделю скачут по горам и падям на быстрых, как ветер, киргизских иноходцах Хрисанфовы гонцы, прельщают лосманов: «Сто рублей золотом, и сукна аглицкого на кафтан тому, кто проведет тулиновскую баржу к Егошихинскому заводу!..» Но не откликаются лосмана, и не двигается с места тяжелая баржа купца Тулинова. А начальство ее давно уже ждет. Что оно подумает? Ведь с ним тоже не шути: умеют и чистоплюи-чиновники когти показывать. Да еще как!..

Хрисанфу стало невыносимо душно, от злобы или от жарко натопленной печи — сам не мог разобрать. Сильным ударом ладони открыл дверь на балкон и вышел на воздух. Теплый захребтовый ветерок, дышащий уже весенней лаской, овеял его лицо. Хрисанф огляделся. Дом его, точно крепость, обнесен палисадом из кондовых, заостренных наверху бревен. А расположен он на островке десятиверстного заводского пруда, в версте от берега, с которым соединен мостом. На этом мостике двоим не разойтись, так что оравой уж не побежишь, только по одиночке. А на вышке у Хрисанфа всегда заряженная картечница стоит, и жерло ее направлено прямо на мостик. Подходи!..

Хрисанфу же с высокого балкона виден весь завод. Глухо доносится сюда, на островок, грохот кричных молотов и тарахтенье рудодробильных мельниц. Как филин, уставилась во тьму огненным своим глазом домна. Хрисанф напрягает зрение, смотрит, нет ли на заводском дворе лишних людей. Как только наступили тревожные времена, Хрисанф приказал всех свободных рабочих запирать на ночь в казарму, а к дверям ставить караул. Так спокойнее! А потому и пуст сейчас широкий заводской двор, лишь тенями мельтешатся около домны засыпки и подсыпки. Тогда Хрисанф переводит взгляд на приземистую каменную башню. Она носит на заводе название Сторожевой. На верхушке ее бессменно дежурят гарнизонные солдаты, поглядывают, не идет ли орда или какая-нибудь другая шайка на завод. В заплечной клети Сторожевой башни, в этом домашнем застенке Хрисанфа, лежит сейчас закованный в смыги шахтарь Савка Топоршин, главный враг Тулинова… Луна зашла за башню, и длинная ее тень протянулась через пруд, упала сюда, на балкон, к самым ногам Хрисанфа. И показалось крутогорскому владыке, что это узник Сторожевой башни, смертельный его враг, шлет ему свой привет. Передернул зябко под кафтаном плечами. Подумал: «Ну его к шуту! Коль и завтра ничего от него не выведаю, прикажу Маягызу придушить. Надоело валандаться…»

И вдруг испуганно отшатнулся назад. У подножья башни он ясно разглядел огненную вспышку, а за нею на остров прилетел звук выстрела из солдатского мушкета. И тотчас же на Сторожевой башне грянул колокол, загудели чугунные била. Тревога!..

Хрисанф ворвался в комнату, схватил только шапку, забыв про шубу, и скатился по крутой лестнице на двор. Оттолкнул оторопелого дворника, нырнул в калитку, спрыгнул с высокого откоса на мостик и побежал. На полдороге от берега услышал встречный топот человека, тоже торопливо бежавшего по мосту. Остановился, вытащил из кармана немецкий пистолет и, взведя курок, крикнул:

— Кого нечистая несет? Стрелять буду!

— Я, бачка! К тебе бегу, — послышался в ответ шершавый от усталости голос.

При свете луны Хрисанф разглядел громадную фигуру Маягыза. Опустив дуло пистолета, спросил:

— Кто у Сторожевой стрелял?

— Сандат палил, бачка.

— Солдат? В кого?

— К Савке тамыр[5] лез, из заплечной освободить хотел, сандат в тамыр палил.

— Убил?

— Не, бачка, бежал. Сандат палил — промаху дал, а Савкин тамыр сандат резал — промаху не дал. В горло. Насмерть!

— Сволочи! — взвизгнул Хрисанф. — Только хлеб жрете! А ты чего глядел, пес? Залил шары-то травником! Я те самого за караул возьму, кнута отведаешь!

Каменная азиатская улыбка, никогда не покидавшая лица Маягыза, сменилась вдруг злобной гримасой. Он угрожающе надвинулся на Хрисанфа.

— Маягыз нельзя кнутом бить, Маягыз — тюре[6]!

Хрисанф опасливо отодвинулся назад и поднял пистолет.

— Отвяжись, поганец! Матерь богородица, каждый рад на тот свет отправить. Не люди — звери!

— Бачка, — хмуро сказал Маягыз, — куда Савку, деть?

— Как куда? А где же он? Разве не в заплечной? — испугался Хрисанф.

— Там, бачка, только Савка помер. Как сандат палил, Савка сильно тамыру кричал: «Беги, беги!» Потом сильно пугался Савка. Я пришел — он помер. Куда его деть, бачка?

— Царство небесное новопреставленному грешному рабу, — сняв шапку, истово перекрестился Хрисанф. — В пруд брось рыбам на харч. Порядку не знаешь? Да смыги не снимай, а то… выплывет еще.

Говорил одно, а в голове другое сидело гвоздем: «Кто к Савке лез? Из своих, заводских, иль из двоеданов кто? Неужель у него и на заводе единомышленники есть? Тогда беда неминучая!..»

Как только Маягыз, заперев двери заплечной клети, отправился в господский дом получать пожалованную порцию травника, к Сторожевой башне подошли караульный солдат и профос, исполнявший сегодня и обязанности разводящего.