Изо всей этой тирады правдивой была только последняя фраза. Хоббс вообще не извещал губернатора штата и не собирался связываться с ним до самой последней минуты. Губернатора это дело не касается.

—Так что я настаиваю сосредоточить ваши усилия на соблюдении информационной блокады, — продолжал Хоббс. — И не хочу, чтобы телевизионщики летали у нас над головами на своих вертолетах.

—Я тоже, — согласился Клетус.

—Я не хочу, чтобы из „Зеленой Речки“ устроили балаган; здесь вам не Лос-Анджелес. Это паноптическая машина, и наш долг — дисциплинировать и наказывать, а не устраивать цирк на потеху отсталых слоев населения. Здесь место страданий и боли, посторонним нечего совать сюда свой нос. — Хоббс остановился и стер с губ капельки слюны. — Это не их дело.

—Согласен, сэр, — поддакнул Клетус.

Пыхнув сигаретой, капитан скрылся за плотным облаком дыма. Хоббса охватило сомнение: а не издевается ли над ним охранник? Может, он его держит за дурака и, спускаясь по лестнице, будет хихикать за спиной начальника? Хоббс страдал от невозможности поведать другому человеку хотя бы ничтожную долю распиравшей его идеи, монументальной, как сами стены тюрьмы. Был бы здесь Клейн… Тот, по мнению Хоббса, мог понять его, мог увидеть в непроглядной тьме слабо мерцающий впереди огонек маяка… Но Клейн тоже заперт в тюрьме. А ведь если бы не нетерпение Эгри, завтра он мог бы быть на свободе. Впрочем, какой смысл рассуждать над беспощадными шутками судьбы? Все равно, секрет власти таится в кризисах.

—Вы знаете, что значит слово „кризис“? — поинтересовался Хоббс у Клетуса.

Клетус нахмурился:

—Думаю, что да, сэр.

—Греческий корень этого слова означает „решать“, — пояснил Хоббс. — Но в китайском языке это понятие представлено лучше, двумя иероглифами, первый из которых значит „опасность“, а второй — „удобный случай“. Улавливаете мою мысль?

—Боюсь, что не совсем, — признался Клетус из-за дымной пелены.

—Для того чтобы реализовать удобный случай, чтобы принять решение, человек должен погрузиться в водоророт опасности и сдаться на милость его течения.

Клетус долго смотрел на начальника.

—Вы говорите так, будто этот наш мятеж — как раз то, что доктор прописал, — выдавил он наконец.

Хоббс остановился. В полумраке в глазах Клетуса трудно было что-то прочитать. Способен ли он понять?.. Скорее всего, нет. Стоит ли пробовать?

—В городе под названием „справедливость“, — начал Хоббс, — мы представляем собой канализацию, самое темное место. Организация, несущая карательные функции, не смеет лишний раз напоминать о себе людям, которым служит. Дальше терпеть грязь невозможно, но у нас не хватает силы воли смыть ее. И мы не врачи, изучающие тело больного для установления диагноза. Не являясь, таким образом, ни чистильщиками сортиров, ни докторами, мы тем не менее имеем дело с горами дерьма. Разве это подходящая работа для таких людей, как мы, капитан? Дерьмо-то собирать, а?

—Это, конечно, плохо, я понимаю, но должен же кто-то и это делать! — ответил Клетус.

Хоббса даже качнуло от накатившей на него дурноты. Он закрыл глаза:

—А ведь было время, когда лучшие умы человечества отдавали весь жар своей души для решения проблемы перевоспитания: Де Токвилль, Бентам, Серван… Мы сдались, Клетус. Это конец эры и утрата идеалов.

—С вами все в порядке, сэр?

Господи, как глупо было хоть на минуту предположить, что этот хам сможет что-то понять?.. Хоббс открыл глаза.

—Когда правосудие изменяет моральным и рациональным принципам, которым обязано своим авторитетом, наступает время передать тюрьму своим заключенным. Пусть они породят новую мораль, более соответствующую нынешним временам.

—Я только хочу переправить моих людей в безопасное место, — сказал Клетус. — Все прочее меня не заботит.

—Ваша жена, кажется, родила еще одного, Билл?

Клетус пожал плечами и приподнял руку с дымящейся в ней сигаретой:

—Она не разрешает мне курить дома, если вы об этом.

—Тогда вы должны знать, что на этом свете безопасных мест нет. Да и на том, возможно, тоже. Ведь даже самые умные из ангелов Божьих иногда падают. Единственное безопасное место — это преисподняя, откуда падать уже некуда.

—Я в богословии не особо силен, — ответил Клетус, — но думаю, что тех животных, что сидят у нас в тюрьме, Бог послал нам для испытания. Как говорится, здесь мы недолго, а там навсегда. Думаю, рано или поздно всем над придется делать то, что мы считаем правильным.

Хоббс мрачно кивнул:

—Немногие из нас удостоены чести встретить свою судьбу лицом к лицу. Большинство избегают этого даже у смертного одра.

—Именно это я и хотел сказать, — согласился Клетус.

Солнце совсем село, и они разговаривали в полной темноте, разбиваемой только тлеющим кончиком сигареты капитана, догоревшей почти до пальцев.

Клетус затянулся последний раз и, раздавив окурок в пепельнице, встал:

—С вашего разрешения, сэр, пойду-ка я к себе.

Хоббс тоже поднялся:

—Если бы я мог поменяться местами с вашими парнями, я бы не задумался ни на минуту.

Клетус прямо взглянул на него:

—Я знаю, сэр.

—Значит, мы понимаем друг друга, — заключил Хоббс.

Они пожали друг другу руки, и Клетус под взглядом начальника вышел из кабинета. Щелкнул замок, когда на Хоббса обрушилось ощущение полного одиночества. Кабинет представился ему самой вселенной с одним-единственным обитателем — им самим… Как там сказал утром Клейн: „Даже храбрейшие из нас…“ Хоббс не мог вспомнить все слова врача, и это его раздражало. Зато откуда-то всплыла мелодия невыразимой примитивности:

Хоббс сел в самом центре своей вселенной и прислушался к отвратительной песне, перемалывающей внутренности его черепа.

Древнее, как мир, насилие катилось по тюрьме „Зеленая Речка“, подобно тропическому урагану, то затихая, то неожиданно вспыхивая с новой силой. Его мощь выдергивала людей из безопасных камер и бросала в вихрь огня и стали, беспощадно выставляя напоказ мерзость и подлость человека во всей их неприглядности. А в стороне от бури страстей, поджидая, пока обстоятельства станут более благоприятными, лежал на своей койке доктор Рей Клейн.

Дверь его камеры была прикрыта, но не заперта. Будь у Рея сварочный аппарат, он, не задумываясь, заварил бы ее намертво. А так ему пришлось ограничиться оловянной кружкой на нитке, которая должна упасть на пол и зазвенеть, если кто-нибудь попытается войти. А если неизвестный гость заметит кружку и тихонько ее снимет? Нет, спать нельзя. Стараясь расслабиться, доктор прикрыл глаза и стал мечтать о свободной жизни: вот он читает „Нью-Йорк таймс“ и пьет за обедом свежий апельсиновый сок; ложится в постель в три утра, а встает в десять; везет Девлин по шоссе № 190 в Новый Орлеан и в дешевом мотеле со слабым кондиционером, не способным высушить пот на их телах, трахает ее всю ночь напролет… Интересно, а что сейчас делает Девлин? Наверное, отмокает в ванне или ест в прохладном кафе салат с козьим сыром… Нет, она сидит и смотрит матч с участием „Лейкерс“… Удержат ли „Никс“ разницу в шесть очков?

Ничто не помогало.

Ни одна из этих мыслей не могла отвлечь Клейна от бушевавших за дверью его камеры боли и насилия.

Первые часы своего владычества мятежники посвятили слепому разрушению. Все, что могло ломаться, разбиваться, отрываться или разливаться, было сломано и разлито. Все, что можно было обратить в кучу хлама, было обращено. А поскольку перепуганные насмерть люди испражнялись и мочились прямо под себя, привычная вонь стала еще гнуснее и прилипчивее. Клейн вспомнил Людвига фон Больцмана и его теорию энтропии — вот что надо было подкинуть Хоббсу! Правда, он это, наверное, уже знал: хаос увеличивается в замкнутых системах.