— Видимо, любит выпить.

Терлинк сказал это невпопад. Настолько невпопад, что жена это заметила и взглянула на него менее сурово:

— Вы не могли бы что-нибудь сделать для нее?

— Что, по-вашему, я мог бы для нее сделать?

— Дать ей какое-нибудь место в ратуше или в одной из муниципальных служб.

— Вы хотите, чтобы я дал место женщине, которая пьет?

У Терлинка замерзли ноги. Он надел брюки, шлепанцы, облокотился на камин.

— Когда закончите и разрешите мне уснуть, скажете.

— Я как подумаю, что вы каждое воскресенье ходите в церковь, а в Новый год даже причащались…

Нос у нее был длинный, узкий, остренький, глаза посажены слишком близко. Он с трудом удержался, чтобы не посмотреть на себя в каминное зеркало и убедиться, что время не сделало его таким же уродливым, как ее.

— Вы всегда были эгоистом! Вы принесли в жертву меня, Марию, свою мать…

Терлинк нахмурился:

— Что вы несете!

— Я говорю, что…

— Запрещаю вам говорить о моей матери!

Тересе казалось, комната вот-вот поплывет, нервы ее были на пределе, ей хотелось что-то сделать, только она не знала — что.

Неужели они все еще в родном городе и это реальная повседневная жизнь? На что похожи они оба — в ночной одежде, рядом с измятыми постелями? Йорис чихнул. Он явно озяб. Жена угрожающим тоном предупредила его об этом:

— Вам лучше бы лечь.

Ее подмывало уткнуться во что-нибудь, выплакаться всерьез, по-настоящему, а не урывками, как она это делала почти тридцать лет, изойти слезами, переродиться, начать новую жизнь с совершенно другим настроем, другими мыслями.

А ведь они находились у себя дома, среди привычных предметов и запахов! Над кроватью висели портреты: с одной стороны — Терлинк-отец в морской фуражке, с другой — матушка Терлинк. У Тересы тоже были свои портреты, по крайней мере портрет отца, потому что она не нашла достаточно хорошей фотографии матери, которую стоило бы увеличить.

— Почему вы так смотрите? О чем думаете? Вы ненавидите меня?

Прежде чем ответить, он задумался. Потом раскрыл рот, но в конце концов промолчал.

— Сами видите: я ненавистна вам. Вы этого не скрываете. Вы всегда питали ко мне отвращение. Потому что я, сама того не желая, мешала вам зажить так, как вы надеялись. Ответьте же, Йорис.

— Что я должен ответить?

— Когда-нибудь мы…

Волнение душило Тересу. Один Бог знает, какие видения представали ее застланным слезами глазам.

— Мы уже не молоды… Рано или поздно один из нас…

И, окончательно разрыдавшись, она закончила:

— Что вы предпримете, когда я умру?

— Не знаю.

Он раскурил сигару, которую заранее взял с камина.

— Бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: может быть, вы и впрямь так жестоки и злы, как считают люди?

— Какие люди?

— А все. Вы же прекрасно знаете, что вас все боятся.

Из страха вас и выбрали бургомистром: известно ведь было, что вы хотите им стать и любой ценой станете. А теперь… Я как подумаю, что вы заставили Леонарда выбросить на улицу родную дочь…

— Я этим даже не занимался.

— Вы же знаете, Йорис: я права. Вы знаете, что достаточно вам было слово сказать… А теперь — этого я не понимаю и боюсь — сами ездите в Остенде и… Что она говорит?

— Кто она?

— Лина.

Лицо Терлинка приняло странное выражение. И тоном, не похожим на его обычный тон, он проронил:

— Ничего она не говорит.

— Она скоро родит, верно?

— Предполагаю, что да… В пределах месяца. Может, чуть позже.

Тереса ничего не понимала. Напрасно следила за мужем, напрасно сверлила его глазами, привыкшими видеть его насквозь, — ей ничего не удавалось понять.

— Вы уже не тот, что раньше, Йорис. Иногда я думаю: не потешаетесь ли вы над людьми, надо мной, над нами, над самим собой? Прежде вы таким не были. Это меня пугает… Вы вправду ничего не хотите мне сказать?

— Вам надо лечь.

Она поняла, что это его последнее слово. Опираясь спиной о камин, он курил сигару и как-то странно поглядывал вокруг, словно видел все на свой особый лад.

Тереса устала. У нее ломило поясницу. Еще тяжелей ей было от слез, которым она не дала выхода, от затянувшейся и, как всегда, глупо кончившейся сцены.

Она легла, долго устраивалась поудобней, потом смиренно спросила:

— Не погасите ли свет?

Ей казалось, она слышит, что думает муж. Он по-прежнему стоял на том же месте — в белой ночной рубашке с обшитым красными крестиками воротом, в черных брюках и шлепанцах на босу ногу, всем своим видом давая понять: он погасит свет не раньше, чем ему захочется.

Она не представляла себе, какой бесформенной кажется, свернувшись вот так, клубком, не знала и того, что из-под одеяла выбилась седая прядь ее волос.

Она пыталась заснуть. Посапывала. Но вновь и вновь открывала глаза, и всякий раз в них бил свет.

Терлинк по-прежнему курил. Жена так и не добилась, чтобы он не курил в спальне, где круглые сутки пахло остывшей сигарой.

Тереса замерзла. Один раз, приподняв веки, она увидела спину мужа, который устроился теперь у окна; рукой он отвел занавес и глядел на площадь, брусчатку которой серебрила луна.

Это была странная пустыня, похожая на море, на дюны. В небе висел рыжеватый диск часов на башне ратуши, с какой-то улицы доносились шаги.

— Йорис! — слабым голосом позвала Тереса.

Ответа не последовало, и она в конце концов заснула. Прошло некоторое время. Сквозь сон она почувствовала, что кто-то стоит над ней, что в нее вперились чьи-то глаза. Медленно, со всеми предосторожностями, она открыла один глаз и поняла, что это муж, по-прежнему стоящий в брюках и рубашке, смотрит на нее, докуривая сигару.

Когда сигара дотлела, он раздавил окурок о камин и лег.

Внезапно зазвенел будильник, Тереса вскинулась, боязливо посмотрела вокруг, спрыгнула с постели и бросилась к железной кровати Терлинка.

С какой стати ей вдруг пришло в голову, что его там нет?

Он лежал там с открытой грудью, и от его ровного дыхания подрагивала волоски рыжих усов, в которые уже вплелась седина.

Этажом выше поднялась Мария. Целый оркестр уличных шумов возвещал, что сегодня базарный день.

Как и каждое утро, оденется Тереса позже. Пока она лишь кое-как натягивает платье поверх ночной рубашки, чтобы успеть убрать комнаты внизу к моменту, когда поднимется муж.

Ему безразлично, что его могут увидеть: все равно никто на сочтет это правдой. Он любил это место в углу банкетки и так близко от окна кафе, что с улицы он наверняка казался фигурой с рекламного щита. Перед ним стояла початая кружка пива, лежали портсигар, мундштук и спички.

— Звали меня, господин Йос?

Г-н Йос — это он! Еще одно, чему никто в Верне не поверит. Этим прозвищем наградила его Манола, потому что не могла придумать другого уменьшительного от Йорис, а она любила всем придумывать клички.

— Да, звал, госпожа Яннеке.

Она поднялась со вздохом, поскольку была необъятна, а в руках держала теперь вязанье из бледно-розовой шерсти, которое лежало до того у нее на коленях.

— Сможете пожарить мне котлету, если это не кончится через полчаса?

— Конечно, господин Йос. Даже с картошкой, если будет угодно. Сейчас же иду на кухню.

Башенные часы прямо против него показывали пять. Он прикинул: с девяти утра… В общем, восемь часов.

— Истомились, господин Йос?

Он уже знал, что сейчас она усядется напротив него. На это ей требовалось время. Ее место было у печки, рядом с плетеным креслом, которым пользовался только он. Но как только появлялся клиент, начиналась одна и та же комедия. Яннеке поднималась и стоя, с добродушным видом, перекидывалась с посетителем несколькими словами. Иногда продолжала при этом вязать. Если клиент был ей незнаком, она справлялась, из Остенде ли он, первый ли раз в городе, удачно ли доехал, — и все это с такой теплой заинтересованностью, как будто перед нею ее близкий родственник.