Не замечают создатели новейших исторических амальгам и одну из важнейших тенденций сталинского бонапартизма: постоянство в преследовании определённой группы своих врагов. Вспомним: за два с половиной десятилетия господства сталинизма удары с одних социальных слоёв переносились на другие, некоторые преследуемые социальные группы и социальные институты внезапно переходили в разряд покровительствуемых. Так, политика «разгрома» старой интеллигенции, кульминировавшая в серии сфабрикованных политических процессов начала 30-х годов над «вредителями» из числа научных, технических и военных кадров, сменилась, пользуясь сталинскими словами, политикой «привлечения и заботы» по отношению к старым специалистам. Полоса гонений на церковь сменилась превращением её в одну из опор сталинского режима. Даже ужасы «раскулачивания» сменились восстановлением в середине 30-х годов в гражданских и политических правах так называемых «лишенцев», включая «раскулаченных». Существовала лишь одна категория жертв сталинизма, по отношению к которой террористическая политика непрерывно ужесточалась. В неё входили профессиональные революционеры и рядовые коммунисты, имевшие какое-либо касательство к внутрипартийным оппозициям 20—30-х годов.

Известно, что на всём протяжении сталинского режима любой человек, осмелившийся хранить хотя бы одну работу Троцкого или других оппозиционеров, неосторожно обмолвившийся о них хотя бы единым добрым словом, «изобличенный в связях», т. е. в совместной работе или товарищеских отношениях с кем-либо из «троцкистов», был обречён на то, чтобы получить самую жестокую статью сталинской юстиции — КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Массовый характер такого рода явлений исключает их объяснение личными антипатиями Сталина. Было, очевидно, нечто грозное для самого существования сталинского режима в идеологии, именовавшейся в те годы «троцкизмом». Страх Сталина перед ней был настолько велик, что в ходе кампании по «ликвидации троцкистских и всяких иных двурушников» он уничтожил весь правящий слой, состоявший из людей, которые сохраняли память об иных, ленинских порядках в партийной и государственной жизни. В результате этой превентивной чистки были выжжены не только все те, кто осмеливался когда-либо голосовать за программу левой оппозиции. Миллионы людей, не причастных ни к каким внутрипартийным оппозициям, а напротив, искренне или вынужденно участвовавших в борьбе с ними, тем не менее ушли из жизни с кличкой «троцкист» — самым страшным клеймом, десятилетиями господствовавшим в партии и стране.

Сегодня всем жертвам послеоктябрьской истории, будь то открытые противники большевизма или безвинные узники сталинизма, предоставлено слово на страницах советских изданий. Однако в огромном потоке мемуаров и художественных произведений, выплеснувшихся на страницы печати за последние годы и описывающих судьбы жертв сталинизма, мы, как правило, не встречаем упоминаний о судьбах действительных «троцкистов», т. е. сторонников левой оппозиции. Все эти люди, за малым исключением, были уничтожены задолго до смерти Сталина, открывшей пути первоначального переосмысления нашего трагического прошлого, а потому не успели оставить мемуарных свидетельств о своих взглядах и своей деятельности. Но даже то немногое, что сохранилось: свидетельства «троцкистов», содержащиеся в восьмидесяти выпусках «Бюллетеня оппозиции», который выходил за рубежом в 1929—1941 годах, большинство их выступлений, публиковавшихся в советской печати 20-х годов, по-прежнему остаются неизвестными советскому читателю. В данной работе мы попытаемся восполнить этот пробел, взглянуть на советскую действительность 20-х годов глазами этих людей, сопоставить их констатации, оценки и прогнозы с беспристрастными свидетельствами исторических документов.

Такое направление исследования исключает безапелляционность доводов и априорную заданность выводов. Оно предполагает освещение исторических событий в их реальной последовательности, чего так часто недостаёт современной исторической публицистике, с лёгкостью перепрыгивающей через целые десятилетия, от периода «военного коммунизма» — к эпохам сталинщины или брежневщины и обратно. Однако только идя по пути последовательного освещения исторических событий, можно разорвать как сталинистские, так и антикоммунистические амальгамы, раскрыть действительные механизмы самой гигантской в истории политической провокации, успех которой открыл дорогу самому гигантскому в истории государственному террору.

На этом пути нам придётся столкнуться с фактами политического и нравственного перерождения людей, творивших Октябрьскую революцию и выступавших в первые послереволюционные годы ближайшими соратниками Ленина. Наряду с трагической виной этих людей, т. е. их историческими заблуждениями, мы обнаружим и сознательные неблаговидные замыслы и действия, представлявшие разрыв с традициями, идеологией, политическими и нравственными принципами большевизма. Однако даже нашим оппонентам придётся, видимо, согласиться с тем, что перерождение отдельных лиц (которое, разумеется, имеет не только личные, но и социальные основания) — это явление, принципиально отличное от изначальной ущербности и ложности коммунистической идеологии и практики революционного большевизма.

Наше исследование облегчается тем, что развитие гласности в стране привело к обнародованию множества исторических документов, впервые извлечённых из советских архивов. Оказалось, что в условиях бюрократического режима тщательно сохранялись, хотя и под многочисленными грифами секретности, важнейшие документы (вплоть до личной переписки партийных лидеров), позволяющие существенно обогатить представление о реальных противоречиях и драматизме извилистого пути, которым шло движение от большевизма к сталинизму.

В целях придания изложению большей стройности, я не вступаю в этой книге в прямую полемику с бесчисленными историческими фальсификациями как старого, так и новейшего происхождения, хотя при работе над ней одной из задач была проверка состоятельности каждой исторической версии на основе анализа действительных фактов и подлинных исторических документов.

В марксистской теории однопартийность никогда не рассматривалась в качестве необходимой черты политического строя, возникающего после победы социалистической революции. Однако уже в ближайшие годы после Октябрьской революции большевистская партия оказалась единственной легальной и правящей политической партией.

В известном смысле такое положение было навязано большевизму враждебными ему политическими силами. Все другие политические партии, в том числе именовавшие себя социалистическими, не только отвергли социалистический выбор, предложенный большевиками, но и вступили с последними в вооружённую борьбу. Тем не менее большевики прилагали немалые усилия к тому, чтобы и далее удерживать «советские» партии (т. е. партии, входившие до октября 1917 года в Советы) в рамках советской легальности[5]. Даже в годы гражданской войны эсеры, меньшевики и другие левые партии допускались в Советы всякий раз, когда они отказывались от вооружённой борьбы против Советской власти. Ленин приветствовал переходы «от меньшевизма и эсеровщины, тянущих к Колчаку и Деникину, на сторону меньшевизма и эсеровщины, тянущих к Советской власти», и подчёркивал, что большевики «делали известный шаг навстречу со своей стороны»[6], как только эти сдвиги в чём-то реальном проявлялись. Даже в декабре 1920 года лидеры этих партий присутствовали и выступали на VIII съезде Советов в качестве приглашённых.

12 ноября 1917 года эсеры получили на выборах в Учредительное собрание 58 процентов голосов, большевики — 25 процентов. Меньшевики и близкие к ним национальные социал-демократические группы собрали менее 5 процентов, кадеты и другие буржуазно-помещичьи партии — 13 процентов голосов. Таким образом, выборы показали, что подавляющее большинство избирателей голосовало всего за две из десятков существовавших тогда политических партий. Однако эти выборы не отражали реально сложившегося к тому моменту соотношения политических сил, поскольку они проходили по устаревшим спискам, составленным до разделения эсеровской партии на две: правых и левых эсеров. Спустя три дня после выборов это размежевание, сложившееся ещё в период подготовки Октябрьского восстания, в котором левые эсеры принимали активное участие, было окончательно закреплено. Как пишет Э. Карр, «большая часть (эсеровской — В. Р.) партии вступила в коалицию с большевиками и формально порвала с другой частью эсеров, которые продолжали яростно бороться против большевиков. Соотношение между правыми и левыми эсерами в Учредительном собрании — 370 к 40 — было случайным. Оно было совершенно иным, судя по соответствующему соотношению между делегатами съезда крестьян»[7] (речь идёт о Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов, проходившем 11—25 ноября 1917 года).