Несмотря на «монолитность» «руководящего в коллектива», сконцентрировавшегося на неистовой травле Троцкого, авторитет последнего в партийных массах и среди коммунистической молодежи и на этот раз не был до конца подорван. В дневниковой записи Подвойского, относящейся к 1924 году, с тревогой констатировалось: «Троцкизм опасно быстро растёт… Им питается комсомол и несоюзное юношество, пионеры, начальные школы, фабзавучи, рабфаки и вузы»[449].

Этим объяснялось то, что большинство ЦК, настойчиво убеждавшее партию в несовместимости «троцкизма» с ленинизмом, не решалось сделать, казалось бы, следующий логичный организационный шаг: исключить Троцкого из партии или, по крайней мере, из ЦК либо из Политбюро. На таком шаге настаивали лишь ослеплённые фракционной ненавистью к Троцкому Зиновьев и Каменев. В находившейся под их влиянием ленинградской прессе печатались сотни резолюций партийных собраний, называвших Зиновьева и Каменева «любимыми вождями питерских рабочих» и требовавших исключения Троцкого из партии.

Что же касается Сталина, то он в этот период в публичных выступлениях занял излюбленную им «центристскую», «миротворческую» позицию, изображая себя сторонником смягчения внутрипартийной борьбы. Свою речь «Троцкизм или ленинизм?» он закончил словами: «Говорят о репрессиях против оппозиции и о возможности раскола. Это пустяки, товарищи. Наша партия крепка и могуча. Она не допустит никаких расколов. Что касается репрессий, то я решительно против них. Нам нужны теперь не репрессии, а развёрнутая идейная борьба против возрождающегося троцкизма»[450].

Об истинных же замыслах Сталина, страшившегося непредсказуемых последствий, к которым могли бы привести открытые репрессивные меры против Троцкого (ведь партийная демократия в то время ещё не была окончательно задушена и такие меры могли вызвать протест со стороны значительной части партии), свидетельствует факт, впервые обнародованный Троцким в секретном письме, направленном в 1932 году в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК. После перехода в оппозицию Каменев и Зиновьев сообщили Троцкому о том, что в кульминационный момент борьбы против «троцкизма» (в конце 1924 или начале 1925 года) Сталин созвал узкое совещание, на котором поставил вопрос об осуществлении террористического акта против Троцкого. «Доводы за были ясны и очевидны. Главный довод против был таков: слишком много есть молодых самоотверженных троцкистов, которые могут ответить контртеррористическими актами»[451].

В феврале 1935 года Троцкий в дневнике более подробно описал свои беседы по этому поводу с Зиновьевым и Каменевым.

«— Вы думаете, Сталин размышляет сейчас над тем, как возразить Вам? — говорил, примерно, Каменев… — Вы ошибаетесь. Он думает о том, как вас уничтожить.

— ?

— Морально, а если возможно, то и физически. Оклеветать, подкинуть военный заговор, а затем, когда почва будет подготовлена, подстроить террористический акт. Сталин ведёт войну в другой плоскости, чем Вы. Ваше оружие против него недействительно»[452].

Возвращаясь к этой теме, Каменев сказал: «Я его (Сталина) слишком хорошо знаю по старой работе, по совместной ссылке, по сотрудничеству в «тройке». Как только мы порвали со Сталиным, мы составили с Зиновьевым нечто вроде завещания, где предупреждаем, что в случае нашей «нечаянной» гибели виновным в ней надлежит считать Сталина. Документ этот хранится в надёжном месте. Советую Вам сделать то же самое»[453].

Зиновьев же говорил не без смущения: «Вы думаете, что Сталин не обсуждал вопроса о вашем физическом устранении? Обдумывал и обсуждал. Его останавливала одна и та же мысль: молодежь возложит ответственность лично на него и ответит террористическими актами. Он считал поэтому необходимым рассеять кадры оппозиционной молодежи. Но что отложено, то не потеряно… Примите необходимые меры»[454].

Из этих фактов следует несколько немаловажных выводов. Во-первых, в разгар «идейной» борьбы против «троцкизма» Зиновьев и Каменев имели достаточные свидетельства преступного облика Сталина, но, руководствуясь соображениями о сохранении своей власти, не брезговали обсуждать с ним его самые злодейские замыслы. Следовательно, применительно к тому времени можно говорить с полным основанием не об их трагической вине (искреннее и роковое заблуждение), а о вине прямо уголовной (готовность к «разрешению» внутрипартийной борьбы террористическим актом). Лишь после того, как они пришли к выводу, что опасность стать жертвой подобного заговора угрожает им самим, они рассказали Троцкому об обсуждении сталинского террористического плана. Приняв предложенные Сталиным условия коварной политической игры в то время, когда они разделяли с ним всю полноту власти, Зиновьев и Каменев последовательно принимали условия сталинской игры и тогда, когда они оказались её жертвами.

Во-вторых, приведённые факты проясняют причины патологического страха Сталина перед ответными террористическими актами в период, когда он перешёл к прямым полицейским репрессиям, а затем — к физическому уничтожению своих действительных и потенциальных противников в партии. Сталин логично мог ожидать, что какая-то часть оппозиционеров, особенно из числа молодежи, ответит на инспирированный им государственный террор террористическими актами, направленными непосредственно против него. Поэтому, если до захвата абсолютной власти он прибегал к замаскированным или тайным убийствам (одним из примеров этого служит смерть Фрунзе во время хирургической операции, проведённой по приказу Сталина), то после обретения всей полноты власти он предпочёл уничтожение своих противников с помощью сфальсифицированных судебных процессов, на которых обвиняемые должны были «сознаваться» в якобы имевшихся у них террористических и прочих злодейских замыслах. Так выросла самая страшная и самая успешная из сталинских провокаций: система обвинений и «признаний» в несуществующих преступлениях.

Если бы в такой атмосфере кто-либо из оппозиционеров решился на убийство Сталина, то репрессивная машина заработала бы с ещё более страшной силой. Кроме того, после этого едва ли когда-нибудь можно было бы убедить общественное мнение в том, что признания бывших лидеров оппозиции в создании террористических организаций были ложными. Сокровенный смысл московских процессов в том и состоял, чтобы подкинуть собственные замыслы Сталина его идейным противникам.

Во время «литературной дискуссии» такое развитие событий не могло ещё представляться вероятным кому-либо из большевиков, не исключая, по-видимому, и самого Сталина. Однако уже в этот период машина политических провокаций и идеологических подлогов была запущена на полный ход. Эти подлоги тиражировались в огромном количестве книг, брошюр и статей.

Кульминацией данной пропагандистско-политической кампании стал пленум ЦК и ЦКК, состоявшийся 17- 20 января 1925 года. На нём должны были быть подведены итоги «литературной дискуссии» и сделаны организационные выводы по отношению к Троцкому. Сам Троцкий, будучи в то время тяжело больным, не присутствовал на пленуме, но в преддверии его направил в ЦК письмо, освещавшее его отношение к «дискуссии». «Я считал и считаю, что мог бы привести в дискуссии достаточно веские принципиальные и фактические возражения против выдвинутого обвинения меня в том, будто я преследую цели «ревизии ленинизма» и «умаления» (!) роли Ленина. Я отказался, однако, от объяснения на данной почве не только по болезни, но и потому, что в условиях нынешней дискуссии всякое моё выступление на эти темы, независимо от содержания, характера и тона, послужило бы только толчком к углублению полемики, к превращению её в двухстороннюю из односторонней, к приданию ей ещё более острого характера.