В противовес этому Молотов говорил о «бухаринской школе» как о «той молодежи, которая вокруг партии и вокруг её руководящих органов начинает подрастать, которая приносит нашей партии громаднейшую пользу, которая в общем превосходно работает в центральных органах нашей печати… Они делают ошибки? Да, ошибки делают, но эти ошибки можно поправить, и за исправление этих, как и всяких других ошибок Центральный Комитет стоял и будет безусловно стоять, но он будет против всякого политического раздувания ошибок, против искусственных попыток сделать из них особую линию, особый уклон в нашей партии»[530].

Вскоре после съезда один из самых рьяных сталинских идеологов Е. Ярославский говорил о том, что представители «новой оппозиции» «пытаются ошельмовать группу молодых товарищей, которую именуют «школой Бухарина». Мы думаем, что у т. Бухарина нет никакой особой школы; школа Бухарина есть ленинская школа»[531]. Пройдёт всего несколько лет, и вслед за политическим и идеологическим развенчанием Бухарина те же Молотов, Ярославский и другие сталинисты обрушат на «бухаринскую молодежь» обвинения в политическом обосновании правого уклона. «Школа Бухарина» станет квалифицироваться как «агентура кулачества в партии» и уже в начале 30-х годов вслед за «троцкистами» пополнит тюрьмы и политизоляторы.

Помимо вопросов о трактовке нэпа и социальной дифференциации деревни «новая оппозиция» поставила, правда, в недостаточно развитой и разработанной форме ряд вопросов, имевших несомненную важность для правильной оценки перспектив социалистического строительства.

Крупская подчёркивала необходимость направить возросшую активность рабочего класса на то, чтобы «сделать нашу госпромышленность до конца социалистической» и критиковала Молотова и Бухарина за выдвинутое ими положение о том, что государственный аппарат уже является широкой организацией рабочего класса. Зиновьев доказывал, что отношения, сложившиеся на государственных предприятиях, нельзя считать последовательно социалистическими, поскольку там сохраняется наёмный труд, жёсткое деление на управляющих и управляемых и т. д. Главный довод, выдвинутый Бухариным и другими представителями большинства против этого тезиса, сводился к тому, что трудовой энтузиазм рабочих ослабнет, если им будут говорить, что государственные предприятия — не вполне социалистические. Отстаивание идеологами правящей фракции тезиса о последовательно социалистическом характере отношений, складывающихся на государственных предприятиях, представляло важный шаг к сталинскому тезису о построенном в СССР социализме.

Ещё один акцент внутрипартийных разногласии, прошедший на съезде как бы вторым планом, но оказавший в последующем огромное влияние на исход внутрипартийной борьбы, был связан с вопросом о равенстве. В содокладе на съезде Зиновьев повторил выдвинутое им ранее в статье «Философия эпохи» положение о том, что стремление к равенству доминирует в рабочей среде. В ответ Сталин в заключительном слове утверждал, что Зиновьев «толкует о каком-то неопределённом народническом равенстве без указания классовой подоплёки равенства»[532]. И далее он раскрыл свой взгляд на этот вопрос: «Лозунг о равенстве в данный момент есть эсеровская демагогия. Никакого равенства не может быть, пока есть классы и пока есть труд квалифицированный и неквалифицированный (см. «Государство и революция» Ленина)»[533].

Ретроспективно рассматривая историю внутрипартийной борьбы в книге «Сталин», Троцкий писал, что статья «Философия эпохи» послужила яблоком раздора в среде правящей тогда бюрократической группы. «Теснейшая братия Сталина» объявила, что положение Зиновьева в корне противоречит марксизму, поскольку при социалистическом строе, по учению Маркса и Ленина, полного равенства быть не может: здесь ещё господствует принцип «каждый получает в зависимости от выполненного им труда». Зиновьев вовсе и не думал оспаривать этот тезис, необходимость дифференцированной заработной платы для разных категорий труда была ясна ему. Он считал, что крайние полюса этой таблицы должны быть ближе. Его осторожная критика направлялась в первую очередь против привилегированного положения и излишеств бюрократии. «Чего, конечно, ни Маркс, ни Ленин не предусмотрели, — писал Троцкий, — (это то) что бюрократия прятала свои материальные интересы за интересы прилежного крестьянина и квалифицированного рабочего. Она изобразила дело так, будто левая оппозиция покушается на лучшую оплату квалифицированного труда… Надо признать, что это был мастерский маневр. Сталин опирался здесь на аппетиты очень широкого и всё более привилегированного слоя чиновников, которые впервые со всей ясностью увидели в нём своего признанного вождя. Снова равенство было объявлено, как это ни чудовищно, мелкобуржуазным предрассудком. Было объявлено, что оппозиция покушается на марксизм, на заветы Ленина, на заработок более прилежного квалифицированного рабочего, на скромные доходы усердного крестьянина, на марксизм, на наши дачи, на наши автомобили, на наши благоприобретенные права. Остальные разногласия, проблемы, вопросы организации сразу отступили на десятый план. Каждый бюрократ знал из-за чего идёт борьба и тянул за собою свою канцелярию, ибо все, несмотря на резкую иерархию, поднимались над массой»[534].

Этим обстоятельством в значительной степени объяснялось, на наш взгляд, грубое и нелояльное отношение съезда ко всем выступлениям участников «новой оппозиции». В речах представителей большинства говорилось о том, что сам факт выступления оппозиции на съезде означает покушение на партийную дисциплину. Отвечая на эти обвинения, Каменев говорил: «Мы — на съезде, идёт борьба мнений, момент чрезвычайно тяжёлый, решений ещё нет, и поэтому в момент борьбы мнений, в момент, когда сопоставляются различные точки зрения, кричать о дисциплине — это значит пытаться заткнуть рот тому, с кем вы не согласны»[535].

Почувствовав, что на стороне правящей фракции находится абсолютное большинство съезда, Бухарин выступил с беспрецедентным заявлением о том, что «какие бы решения наш партийный съезд ни принял, мы все, как один человек… признаем решения партийного съезда единственным окончательным истолкованием ленинской партийной линии»[536]. Такое заявление объективно представляло собой новый шаг к сталинистской концепции единства и «монолитности» партии, согласно которой любые решения высших органов партии (а затем — её «вождя», полностью подчинившего себе эти органы) объявлялись истиной в последней инстанции, правильность которой обязаны безоговорочно признавать вся партия и каждый её член.

Крайне встревоженная этим заявлением Бухарина Крупская пыталась убедить съезд в том, что «нельзя успокаивать себя тем, что большинство всегда право. В истории нашей партии бывали съезды, где большинство было неправо. Вспомним, например, стокгольмский съезд. (Шум. Голоса: «Это тонкий намёк на толстые обстоятельства».) Большинство не должно упиваться тем, что оно — большинство, а беспристрастно искать верное решение. Если оно будет верным… (Голос: «Лев Давидович, у вас новые соратники»), оно направит нашу партию на верный путь. Нам надо сообща искать правильную линию. Громадное значение съезда в том и состоит, что этот съезд даёт выражение коллективной мысли»[537].

Однако такая трактовка вопроса о путях разрешения внутрипартийных разногласий у большинства делегатов, уже прошедших «школу» дискуссии 1923 года, вызвала резкое раздражение. По адресу Крупской посыпались многочисленные упреки в том, что она позволила себе сравнить XIV съезд с IV съездом РСДРП, на котором большинство оказалось у меньшевиков.