— Здорово, что ты это понимаешь, — сказал Саша. — Мало кто понимает. Большинство всегда предпочтет нас возвышающий обман.

— Государь не может себе этого позволить, — сказал Никса. — Слишком велика цена ошибки.

— У тебя получится, — сказал Саша.

И допил простывший чай.

— Еще? — спросила Раден.

— Да, конечно. Честно говоря, когда я ехал сюда, я ожидал, что мне зададут те же вопросы, которые задал Герцен в своей статье. Я даже готовился. Я бы ему обязательно ответил, если бы не позиция папá по поводу «Колокола».

— Очень верная позиция, — заметил Милютин. — «Колокол» враждебен России.

— Да, ладно! — усмехнулся Саша. — Да я готов об заклад биться, что Герцен так понимает патриотизм. Ну, что там враждебного? Пара шпилек в фельетоне обо мне? Я не обидчивый. К тому же на фоне сравнения последовательно с Христом, Петром Первым и Чаадаевым — грех обращать внимание на такие мелочи.

— Чаадаев был сумасшедшим, — заметил Кавелин.

— До сих пор не сняли диагноз?

— Не отменили, — уточнила Раден.

— Когда мне рассказывают о таких сумасшедших, мне вспоминается стихотворение Беранже: «Чуть из ряда выходят умы, смерть безумцам — отчаянно воем». Кстати, это не значит, что я с ним во всем согласен. Да и письмо знаю в пересказе. Кстати, если у кого есть — присылайте, буду благодарен. Терпеть не могу судить с чужих слов!

— Так какой билль о правах? — поинтересовался Чичерин. — Английский? Американский?

— Основная сфера интересов Бориса Николаевича — это конституционное право и парламентаризм, — прокомментировал Кавелин.

— Великолепно! — отреагировал Саша. — Просто прелестно. Заниматься конституционным правом в России — это что-то вроде изучения орхидей на северном полюсе. Но да, понимаю. Цветут и пахнут.

— Зато у нас взгляд со стороны, — заметил Чичерин. — Так что больше объективности.

— Ладно, вернемся к биллю о правах. Американский. Меня там подкупает одна формулировка. Не просто свобода слова. И не «свобода может быть ограничена только законом», как у французов. А «Конгресс не имеет права принимать какие-либо законы, ограничивающие свободу слова». Первая поправка к Конституции Соединенных Штатов. Американцы идут дальше всех. Я по памяти цитирую. Все так, Борис Николаевич?

— С точки зрения фактов — да. Но даже «Декларация прав человека и гражданина» упоминает «злоупотребления свободой». Неужели вы думаете, что надо разрешить вообще все?

— Да, Борис Николаевич, именно так я и думаю: все разрешить, кроме цензуры. И это не по молодости лет, поверьте. Я много над этим размышлял.

— Слова могут быть очень опасны, — заметил Милютин.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Саша. — А некоторые теории еще опаснее слов. Но вот мы берем некое высказывание и нам надо решить, опасное оно или нет. Судьи кто, Николай Алексеевич?

— Государство. Затем и нужна цензура, чтобы бороться с опасными мнениями.

— Отлично, Николай Алексеевич! Просто пять с плюсом. Государство всегда право? Я не о России сейчас. Возьмем, например, Испанию времен святейшей инквизиции. Скольких ведьм они правильно сожгли? Скольких еретиков? Сколько евреев изгнали, посадив на корабли и отправив в открытое море?

— Это исключение. Уникальный случай.

— Не уникальный. Правильно устроили Варфоломеевскую ночь? А ведь король был «за». Или права была Мария Кровавая, устроившая преследования протестантов?

— Это религиозные войны. Я согласен с тем, что преследовать за веру нельзя.

— Неважно. Предмет спора совершенно неважен. Но, если у власти тиран, убийца и лжец, он объявит ложь правдой и правду ложью. И войну — братской помощью, и массовые убийства — освобождением. Но я больше, чем уверен, что, если бы в средневековой Испании, Франции времен Карла Девятого или Англии времен дочери Генриха Восьмого была свобода слова — ничего бы этого не было. Потому что правда, если ее специально не давить, найдет себе дорогу. И если ложь и правда равноправны — победит правда. А если есть тот, кто стремится заткнуть всем рот, объявить всех шпионами и закрыть все журналы — это верный признак того, что он на стороне лжи.

— А как же «возвышающий обман»? — спросил Чичерин. — Разве он не победит истину?

— Опасная штука, конечно. Надо отслеживать и бороться. Но поручать различать ложь и правду государству — последнее дело. Пока самая опасная, самая человеконенавистническая, самая черная и абсурдная теория в оппозиции — она не так опасна, как у власти. И против слова нужно бороться словом, против пера пером и партиями против партий. Но, если мы запретим то, что кажется нам опасным, мы только подарим этому вкус запретного плода, а у наших аргументов отнимем силу, потому что, если неизвестна мишень, непонятно против чего стрелы.

— Решение о запрете может принимать суд, — предложил Чичерин.

— Уже лучше, — сказал Саша. — Суд по закону судит?

— Да, — кивнул Борис Николаевич.

— А законодатели кто?

— Дальше понятно, — усмехнулся Чичерин.

— Именно так! Законодатели не более непогрешимы, чем правительство. Именно поэтому «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова».

— Вы за народное представительство? — спросил Борис Николаевич.

— Конечно.

— Но точка зрения западных либералов не для русского человека, — сказал Чичерин. — Для них свобода абсолютна, она — условие всякого гражданского развития. Для нас — признать это значит отречься от нашего прошлого, которое доказывает яснее дня, что самодержавие может вести страну вперед громадными шагами.

— Я с вами совершенно согласен, Борис Николаевич, — сказал Саша. — Может. Но сколько раз в нашей истории после прогрессиста у власти оказывался консерватор, а то и просто недалекий человек, который обнулял все достижения предшественника и тащил народ назад едва ли не быстрее, чем вел вперед предыдущий.

— Но в итоге двигались вперед.

— По сравнению с Западом?

— У нас другая история, — сказал Борис Николаевич. — Нельзя так прямо сравнивать. Представительное собрание способно только удаляться от крайностей. Оно мешает дурному законодательству, но не содействует и хорошему, а ведет к посредственному.

— Понимаю, о чем вы. Я бы сам хотел найти философский камень, изобрести алхимию и магию, которые бы позволили сдерживать тиранов, не препятствуя проводникам прогресса. И такая алхимия мне известна только одна — просвещение. Ну, я банален. И на выборах — образовательный ценз.

— Имущественный, — возразил Чичерин.

— Нет, — сказал Саша.

— Только тот, кто владеет имуществом, может иметь собственный голос и не быть орудием в чужих руках, — заметил Борис Николаевич.

— В этом, конечно, есть своя правда, — согласился Саша. — Но тогда мы отлучим от политического процесса интеллигенцию: юристов, писателей, студентов, преподавателей, врачей, которые зачастую не владеют имуществом, а арендуют его. А это самый активный слой. И если они не пойдут в парламент, они пойдут в революцию.

— Образование может сделать человека зависимым от того, кто помог его получить.

— От лоббистов мы все равно никуда не денемся, но это меньшее зло, чем терроризм.

— В чем вы правы, Ваше Высочество, так это в том, что образование без собственности — самая благоприятная почва для радикальных идей, — сказал Чичерин.

— Вот именно. А радикализм на тайных сходках гораздо опаснее радикализма в парламентах. Наемные работники, конечно, зависимы, а значит управляемы, и в этом большая опасность, но у них могут быть свои интересы, которые не менее опасно не учитывать.

— Радикализм в парламентах не так уж безобиден. Разгар страстей, сопровождающий борьбу партий, проникает в общество и рождает неприязнь и взаимную ненависть сторон. И народ распадается на враждебные лагери.

— Нет, — возразил Саша. — Пока есть свобода, не будет никакой ненависти. Вот, мы с вами, Борис Николаевич, придерживаемся различных взглядов: вы — за имущественный ценз, я — за образовательный. Что мы с вами стреляться пойдем? Да, ладно! Подискутируем — неважно в салоне, в журнале или в парламенте — а потом пожмем друг другу руки, обнимемся и вместе попьем чайку. Есть только одна ситуация, когда это не так, когда уже не спор, а война на уничтожение.