– Не повезло, – сказал связной. Он сел за руль и движением головы пригласил Цадо сесть на заднее сиденье. – Пора проваливать. Эта тишина сегодня вечером предвещает мне неладное…
Они проехали сотню метров, как Цадо услышал громовые раскаты за фронтом русских. Это был глухой, грохочущий шум, похожий на звук нескольких больших барабанов, в которые били в монотонном ритме. Цадо склонился вперед и крикнул водителю в ухо: – Эй, постарайся газовать вовсю, как раз начинается!
Но было слишком поздно. Первый залп снарядов ударил по лесу. Он заглох между деревьями, со светлым мерцанием отдельных попаданий. В дробь снесенных веток вмешивался злой вой осколков, которые отскакивали от стволов. Мотоциклист-связной гнал машину вперед, но какую бы скорость он ни выжимал из нее, все равно было слишком поздно, чтобы убежать от огня. Связной знал это. Он отыскивал глазами обочину дороги, и внезапно он затормозил настолько резко, что Цадо едва не упал со своего сиденья. Возле дороги лежало одно из старых, разрушенных укрытий минометного взвода. Стволы деревьев, которые должны были защищать его против непосредственных прямых попаданий, лежали вперемешку, вероятно, какое-то другое подразделение, проходившее мимо, попользовалась этим деревом в качестве дров. Но остался вход в воняющую плесенью яму глубиной более двух метров. Цадо сразу понял, чего хотел его приятель. Он спрыгнул с сиденья и с большой силой стукнул пару раз по стенке входа. За несколько секунд он настолько расширил дыру, что связной смог затолкать мотоцикл внутрь. Когда следующий залп ударил по лесу, оба только готовились исчезнуть в укрытии, но третий залп разорвался, когда они уже спрятались в дыре.
Русские стреляли обычными 172-милимметровками, но уже после первого залпа в обстрел вмешались еще и минометные мины. 172-милимметровки прочесывали перелесок; она начинали с передней кромки, который за прошедшие дни русские со своей стороны успели хорошо замерить. Они выстрелили первым залпом точно в пятистах метрах за этой передней кромкой, туда, где они предполагали командные пункты. Второй залп ударил в нескольких сотнях метров дальше за этим местом, точно там, где в этот момент должны были находиться те, кто бежал назад из находящихся под угрозой командных пунктов и позиций складирования боеприпасов, чтобы выждать огонь дальше в тылу. У русских была умно просчитанная система ведения огня. Сразу чувствовалось, что это не было артподготовкой к наступлению, потому что они почти полностью оставляли в покое боевые позиции. Они знали, что в это время вперед подвозили ужин. Это находилось по их расчетам теперь как раз поблизости от командных пунктов. Там они и разбивали это. Потом пришла очередь позиций складирования боеприпасов, затем позиции минометов и, в конце концов, артиллерии. Между тем снова и снова перелесок, где искали укрытия все, которые не хотели задерживаться ни у командных пунктов, ни у минометов или артиллерии.
В то время как снаряды взрывались со свойственным им сильным треском и посылали их визжащие осколки через путаницу ветвей деревьев, минометные мины, которых солдаты боялись больше всего, взрывались с глухим, сухим щелчком. Мины нельзя было услышать. Они появлялись совершенно неожиданно, в воздухе над ними, падали с высшей точки их траектории почти вертикально и разбрасывали большое количество осколков микроскопического размера совсем плоско над землей. Против них не было укрытия, если не сидеть как раз в дыре. Минометные мины были всюду. При ударе они производили маленькие, яркие огоньки, которые сразу гасли. Они наполняли воздух своим клокотанием и стрекотанием крохотных стальных осколков. Попадания снарядов выглядели в сравнении с ними почти как неуклюжие, неопасные великаны.
Мотоциклист-связной так затолкнул мотоцикл в дыру входа убежища, что она была почти закрыта. Прижавшись за нею, в темноте, к растрескавшейся, с запутавшимися корнями стене, он присел сам. Он не ложился, а только скорчился, как будто старался сделать свое тело как можно меньше. Цадо сидел рядом с ним, поджав ноги, внимательно глядя в сторону отверстия. Там беспрерывно вздрагивали огни взрывов, ярко, если они взрывались поблизости, или слабо, если они были на большем удалении. Иногда отдельные взрывы протяженностью в секунды сливались в единый, беспрерывный грохот и треск. Тогда Цадо невольно втягивал голову. Он не был приучен к артиллерийскому огню. Ему редко приходилось сталкиваться с этим. С одной стороны он чувствовал себя надежно в убежище, но с другой стороны он опасался, чтобы один из снарядов не ударил внезапно в потолок. Тогда от нас двоих останется столь же мало, как от тех обоих с их «Фольксвагеном», думал он.
Связной двинулся. Он двигался толчками верхней частью туловища туда-сюда как мышь, которая сидит перед своей норой. Потом он приблизил свое лицо к уху Цадо и сказал очень громко, чтобы Цадо еще как раз мог понять под грохотом разрывов: – Теперь мы уже могли бы быть дома… если бы ты не поехал бы за этими двумя болванами…
Он снова присел и боязливо закрыл лицо руками. Перед их убежищем упал снаряд с визгливым звуком. На минутку дыру ярко осветило. Цадо увидел, что перед ним, на твердой утрамбованной земле, лежал сломанный штык. Он был немецким. Он заржавел, и ручка ушла в землю.
Прежде чем свет от разрыва снаряда потух, один осколок с дребезжанием ударил в рычажный механизм машины. Связной вздохнул: – Еще только не хватало, чтобы они расстреляли мою тарахтелку… тогда я могу маршировать в пехоту. Через некоторое время он укоризненно добавил: – И все из-за тебя…
Цадо не ответил ему сразу. Он думал о тех двоих, которые заехали на минное поле. Странно, говорил он себе, можно убивать, не обременяя совесть. Даже сейчас он уже не знал, как те оба выглядели. Он почти забыл их. И ничего больше не напоминало бы ему о них. Он убил их, в этом не было сомнения. Так же мало, как и в этом, что было необходимо их убить, чтобы Биндиг, этот вспыльчивый человек, не попал в какое-то штрафное подразделение. Но что уже было в их смерти? Цадо пытался понять разницу между тремя русскими, которых он убил в последней операции, и этими двумя мужчинах. Такая разница была. Одно уже мучение воспоминаний доказывало это. После смерти этих двоих у него не было бы мучений. Они были мертвы. Хорошо. Они были так мертвы, как будто бы они умерли рядом с Цадо от пули какого-то вражеского снайпера, не на мине, к которой он сам послал их расчетливо и холодно.
Он согнулся в момент следующего попадания и недовольно стряхнул комья земли с затылка. Он привык к обстрелу. Он не думал, что это произойдет так быстро, но теперь это едва ли мешало ему. Пусть взорвется, тогда конец. Или осколок, пролетев через систему рычагов мотоцикла насквозь, мог разорвать ему шею. Все равно. Этого нельзя было изменить.
Он схватил сигарету. Пока он закуривал, он вспомнил о связном. Он ему тоже дал сигарету. Мужчина зажег ее дрожащими руками. Лицо его было залито потом, Цадо мог видеть это в свете зажигалки.
– Кури, – сказал он. – Когда они прекратят свою чертову пальбу, мы удобно поедем домой. – Они расстреляют мне машину – сказал связной. – Они расстреляют мне машину, и мне придется идти в пехоту…
Они не будут искать тех двоих, думал Цадо. На минное поле они все равно не смогут пойти, и, впрочем, ведь дело ясное как день: те оба захотели сократить себе путь и наехали на мину. Они забыли, что я предостерегал их от этого. Я был уже на обратном пути, так как они отпустили меня, когда они больше не могли заблудиться, и я поехал дальше со связным. Я видел, как они поехали не туда, и еще хотел спасти их, но было слишком поздно, они были уже в самой середине. Неосторожные парни. Кто уже предположит там что-то другое. Хуже, если бы они лежали где-нибудь здесь в лесу с пистолетной пулей в голове. Но так – никто ничего не заподозрит. Это вполне естественный случай. Такое случается сотни раз и даже чаще. Не потому ли это оказалось настолько легко? Или потому что дело касалось Биндига? Цадо затянулся сигаретой и задумчиво посмотрел на дыру входа. Теперь разрывы лежали дальше. Огонь отходил назад. Мерцающие огни были слабее, они больше не освещали местность вокруг убежища.
