— Вы должны извинить меня, — сказал Харгривз, — я не был в Лондоне и не мог встретить вас. Надо было слетать в Вашингтон. Очередная служебная командировка — никуда от этого не денешься. Надеюсь, мои люди оказали вам должное внимание.

— Я тоже уезжал, — сказал Мюллер, — в Бонн.

— Но у вас-то, я полагаю, это не была очередная служебная командировка? «Конкорд» так чертовски сблизил Лондон с Вашингтоном — теперь можно чуть ли не слетать всего лишь на обед. Надеюсь, в Бонне все прошло удачно — в пределах разумного, конечно. Но я полагаю, все это вы уже обсудили с нашим другом Кэслом.

— По-моему, он больше ваш друг, чем мой.

— Да, да. Я знаю, у вас с ним была одна небольшая неприятность несколько лет назад. Но это, безусловно, уже дела давно минувших дней.

— А разве существует, сэр, такая вещь, как дела давно минувших дней? Ирландцы так не думают, и то, что вы именуете «Бурской войной», мы по-прежнему считаем нашей войной, только называем ее войной за независимость. Меня беспокоит Кэсл. Потому я и потревожил вас сегодня. Я проявил неосторожность. Я дал ему свои соображения по поводу визита в Бонн. Ничего, конечно, сверхсекретного, и все же для человека, умеющего читать между строк…

— Дорогой мой, Кэслу вы вполне можете доверять. Я бы не попросил его вводить вас в курс дела, если бы он не был нашим лучшим сотрудником…

— Я ужинал у него дома. И к своему удивлению, обнаружил, что он женат на черной женщине, которая была причиной того, что вы назвали «небольшой неприятностью». У него даже и ребенок от нее.

— У нас нет цветного барьера, Мюллер, и могу вас заверить, эта женщина тщательно проверена.

— Тем не менее ее побег устроили коммунисты. Кэсл ведь был большим другом Карсона. Я полагаю, вам это известно.

— Нам все известно о Карсоне… и о побеге. У Кэсла было задание иметь контакты среди коммунистов. А что — Карсон все еще досаждает вам?

— Нет. Карсон умер в тюрьме — от воспаления легких. Я видел, как расстроился Кэсл, когда я ему об этом сказал.

— Что ж тут особенного? Они ведь были друзьями.

Харгривз с сожалением поглядел на томик Троллопа, который лежал за бутылкой «Катти Сарк». А Мюллер внезапно вскочил и пересек комнату. Он остановился перед фотографией чернокожего в черной мягкой шляпе, какие носили миссионеры. Пол-лица у него было изъедено волчанкой, и он улыбался остатком губ тому, кто его снимал.

— Бедняга, — сказал Харгривз, — он был уже одной ногой в могиле, когда я делал этот снимок. И он это знал. Человек он был мужественный, как все крумены. Мне хотелось иметь что-то на память о нем.

Мюллер сказал:

— Я еще не во всем признался вам, сэр. Я случайно дал Кэслу не тот экземпляр. У меня было их два: один — чтобы показать ему, а другой я набросал для моего отчета о поездке, и я их спутал. Там, правда, нет ничего сугубо секретного — сугубо секретное я бы здесь бумаге не доверил, — но некоторые неосторожные фразы есть…

— Право же, Мюллер, вам нечего беспокоиться.

— И тем не менее я не могу не беспокоиться, сэр. Вы здесь живете в совсем другой атмосфере. Вам почти нечего бояться — не то что у нас. Этот черный на снимке — он вам нравился?

— Это был друг — друг, которого я любил.

— А вот я такого ни об одном черном не могу сказать, — заметил Мюллер. И отвернулся от фотографии. На стене напротив висела африканская маска.

— Я не доверяю Кэслу. — И добавил: — Доказать я ничего не могу, но есть у меня интуиция… Лучше бы вам назначить кого-нибудь другого, чтобы ввести меня в курс дела.

— Интересующим вас материалом занимались только двое. Дэвис и Кэсл.

— Дэвис — это тот, который умер?

— Да.

— Вы так легко ко всему тут относитесь. Я порой завидую вам. К таким вещам, как черный ребенок. Знаете, сэр, по нашему опыту, нет человека более уязвимого, чем сотрудник разведки. Несколько лет назад у нас в БОСС произошла утечка информации — из сектора, занимающегося коммунистами. Оказалось, это был один из самых дельных наших людей. Он тоже водил дружбу с коммунистами — и дружба взяла верх. Карсон к этому делу тоже имел отношение. Был и другой случай: один из наших сотрудников блестяще играл в шахматы. И на разведку он смотрел как на своеобразную игру в шахматы. Ему было интересно выступать лишь против первоклассных игроков. Под конец ему это надоело. Слишком легко все получалось — вот он и решил поиграть со своими. Думаю, он был вполне счастлив, пока продолжалась игра.

— И что же с ним стало?

— Теперь он уже мертв.

Харгривз снова подумал о Мелмотте. Люди так говорят о мужестве, точно это достоинство первой величины. А это мужество, если известный всем мошенник и банкрот садится за столик в обеденном зале палаты общин? Можно ли оправдать любой поступок, если он требует мужества? И является ли мужество, проявленное в любом деле, — доблестью?

Он сказал:

— Мы вполне уверены, что утечка была связана с Дэвисом, и теперь мы ее закрыли.

— Вовремя подоспевшая смерть?

— Цирроз печени.

— Я ведь говорил вам, что Карсон умер от воспаления легких.

— А Кэсл, как я случайно знаю, не играет в шахматы.

— Бывают и другие побудительные причины. Пристрастие к деньгам.

— К Кэслу это, безусловно, не относится.

— Он любит жену, — сказал Мюллер, — и ребенка.

— И что из этого следует?

— Они оба черные, — кратко ответил Мюллер, глядя через комнату на фотографию вождя круменов («с таким видом, — подумал Харгривз, — точно даже я у него на подозрении»), — так прожектор на мысе Доброй Надежды ощупывает неприветливые воды в поисках вражеских судов.

Мюллер сказал:

— Молю Бога, чтобы вы оказались правы и утечка шла от Дэвиса. Я же этому не верю.

Харгривз постоял, провожая взглядом Мюллера, пока черный «мерседес» вез его по парку. Вот хвостовые огни замедлили свой бег и остановились — должно быть, Мюллер доехал до сторожки, где, с тех пор как ирландцы начали подкладывать бомбы, все время дежурит человек из спецслужбы. Парк перестал казаться Харгривзу частью африканского буша, — теперь это был кусочек родных графств, которые Харгривз никогда раньше не воспринимал как что-то родное. Было около полуночи. Харгривз прошел наверх, в гардеробную, по разделся лишь до рубашки. Накинув на плечи полотенце, он стал бриться. А ведь он побрился перед самым ужином и сейчас в этом не было необходимости, но ему всегда лучше думалось, когда он брился. Он постарался в точности вспомнить, какие причины выдвинул Мюллер, обосновывая свои подозрения против Кэсла, — связь с Карсоном, но это ни о чем не говорит. Черная жена и черный ребенок… Харгривз с грустью и с чувством утраты вспомнил черную любовницу, с которой была у него связь много лет тому назад, до женитьбы. Она умерла от гемоглобинурийной лихорадки, и, когда она умерла, большая часть его любви к Африке словно бы легла с ней в могилу. Потом Мюллер говорил об интуиции: «Доказать я ничего не могу, но есть у меня интуиция…» Кто-кто, а Харгривз никогда не станет смеяться над интуицией. В Африке он жил по интуиции, по интуиции подбирал себе боев, а не по неразборчивым рекомендациям, которые они приносили в обтрепанных блокнотах. Интуиция даже спасла ему однажды жизнь.

Харгривз вытер лицо и подумал: «Позвоню-ка я Эммануэлу». Доктор Персивал был единственным его настоящим другом во всей Фирме. Приоткрыв дверь в спальню, Харгривз заглянул внутрь. Комната тонула в темноте, и он решил, что жена спит, но она вдруг сказала:

— Отчего ты так задерживаешься, милый?

— Я скоро. Хочу только позвонить Эммануэлу.

— А этот человек — Мюллер — уехал?

— Да.

— Не понравился он мне.

— Мне тоже.

Кэсл проснулся и посмотрел на часы, хоть и считал, что в мозгу у него есть свой показатель времени, — он был уверен, что проснулся за несколько минут до восьми, как раз чтобы тихонько, не разбудив Сары, успеть пройти в кабинет и включить «Известия». К своему изумлению, он увидел, что на часах пять минут девятого: до сих пор внутренний будильник никогда еще его не подводил, так что он усомнился в правильности обычных часов, но когда дошел до своего кабинета, наиболее важные новости были уже позади — остались лишь местные происшествия, которыми диктор заполнял время: серьезная авария на автостраде М-4, короткое интервью с миссис Уайтхауз, приветствовавшей новую кампанию, начатую против порнографических книг, и, очевидно в качестве иллюстрации — весьма тривиальный факт: некий скромный книготорговец по фамилии Холлидей — "Извините, Халлидей" — предстал перед магистратом в Ньюингтон-Баттсе за продажу порнографического фильма четырнадцатилетнему мальчишке. Дело передано в Центральный уголовный суд, сам он выпущен на поруки под залог в двести фунтов.