Она сказала:

— Это было ужасно.

— Расскажи мне. Ты больше никогда не увидишь этого сна, если быстро расскажешь его, пока не забыла.

Он чувствовал, как она дрожит, прижавшись к нему. И ему начал передаваться ее страх.

— Это же был, Сара, всего только сон, расскажи мне его. Выброси из себя.

Она сказала:

— Я сидела в поезде. Он начал отходить от вокзала. А ты остался на платформе. Я была одна. Билеты были у тебя. И Сэм остался с тобой. Ему было как бы все равно. А я даже не знала, куда мы собирались ехать. Тут я услышала, как в соседнее купе вошел контролер. А я знала, что еду не в том вагоне: это был вагон для белых.

— Ну вот теперь, когда ты рассказала мне сон, он больше к тебе не вернется.

— Я знала, что контролер скажет: «Убирайся отсюда. Тебе здесь не место. Это вагон для белых».

— Это же, Сара, только сон.

— Да. Я знаю. Извини, что разбудила тебя. Тебе ведь надо высыпаться.

— Немного похоже на сны, какие видел Сэм. Помнишь?

— Мы с Сэмом все время помним о цвете нашей кожи, верно? И это сознание преследует нас и во сне. Я иногда вот думаю, может, ты любишь меня только из-за цвета моей кожи. Но ведь если бы ты был черным, ты не полюбил бы белую женщину только потому, что она белая, верно?

— Нет. Я же не житель Южно-Африканской республики, который отправляется на уик-энд в Свазиленд. Мы с тобой знали друг друга около года, прежде чем я влюбился в тебя. Это пришло постепенно. В течение всех этих месяцев, что мы с тобой тайно сотрудничали. Я ведь был, так сказать, «дипломатом» — в полной безопасности. А ты рисковала всем. Мне не снилось кошмаров, но я, бывало, лежал без сна и думал, придешь ты на очередную встречу или исчезнешь и я никогда не узнаю, что случилось с тобой. В лучшем случае, может, получу от кого-то сообщение, что контакт закрыт.

— Значит, тебя тревожила проблема контакта.

— Нет. Меня тревожило, что будет с тобой. Я тогда уже не один месяц любил тебя. Я знал, что не смогу жить, если ты исчезнешь. А теперь нам ничто не грозит.

— Ты уверен?

— Конечно, уверен. Разве я не доказываю это уже свыше семи лет?

— Я имею в виду не то, что ты меня любишь. Я имею в виду: ты уверен, что нам ничто не грозит?

На этот вопрос простого ответа не было. Слово «Прощайте», которым оканчивалось его последнее зашифрованное донесение, было написано преждевременно, а выбранная им фраза: «Я поднял руку и дал ей упасть» — вовсе не означала, что в мире, где проводятся такие операции, как «Дядюшка Римус», существует свобода.

Улица была затянута ноябрьским туманом, моросил дождь, и темнота уже спустилась на землю, когда Кэсл вышел из будки телефона-автомата. Ни на один из его сигналов отклика не было. На Олд-Комптон-стрит расплывающиеся алые буквы вывески «Книги», где Холлидей-младший вел свою сомнительную торговлю, освещали менее нахально, чем обычно, тротуар, а в магазинчике напротив Холлидей-старший сидел, по обыкновению ссутулясь, под единственной лампочкой, экономя электроэнергию. Как только Кэсл вошел в магазин, старик, не поднимая головы, повернул выключатель, чтобы осветить полки по обе стороны от входа, где стояли отжившие свое классики.

— Зря электричество вы не расходуете, — заметил Кэсл.

— А-а, это вы, сэр. Да, я вношу свой скромный вклад, чтобы помочь правительству: в любом случае после пяти у меня мало бывает стоящих покупателей. Разве что несколько застенчивых обладателей книг, которые хотят с ними расстаться, но книги у них редко бывают в приличном состоянии, и мне приходится отказывать — к их великому разочарованию: они-то думают, что любая книжка столетней давности — это уже ценность. Мне очень жаль, сэр, что произошла задержка с Троллопом, если вы из-за этого зашли. Возникла трудность со вторым экземпляром: эту вещь ведь показывали по телевизору — вот в чем беда, даже издание «Пенгвин» и то распродано.

— Теперь уже можно не спешить. Я обойдусь и одним экземпляром. Я как раз и зашел, чтобы вам это сказать. Мой друг перебрался за границу.

— Ах, вам будет не хватать ваших литературных вечеров, сэр. Я вот только на днях говорил сыну…

— Как ни странно, мистер Холлидей, я ни разу не видел вашего сына. Он сейчас у себя? Я подумал, не поговорить ли мне с ним о некоторых книжках, с которыми я готов расстаться. Видимо, мой интерес к curiosa [редкости, диковинки (лат.)] притупился. Наверное, возраст. Я его застану сейчас?

— Нет, сэр, сейчас — нет. По правде сказать, у него возникли некоторые неприятности. Из-за того, что дела у него шли чересчур уж хорошо. В прошлом месяце он открыл еще один магазин в Ньюингтон-Баттс, а полиция там менее покладистая, чем здешняя… или более дорогостоящая, если быть циником. Так что сын сегодня весь день провел в магистратском суде по поводу одного из этих дурацких журнальчиков, которыми он торгует, и пока еще не вернулся.

— Надеюсь, его затруднения не отразятся на вас, мистер Холлидей.

— О господи, нет. Полиция весьма мне сочувствует. По-моему, они действительно жалеют меня за то, что мой сын занимается такого рода делами. А я им говорю: будь я молодой, я, может, тоже занимался бы тем же, и они смеются.

Кэслу всегда казалось странным, что «они» выбрали столь сомнительного связного, как молодой Холлидей, в чей магазинчик в любой момент могла нагрянуть полиция. Возможно, подумал он, это своего рода двойной блеф. Взвод по борьбе с преступностью едва ли разбирается в ухищрениях разведки. Возможно даже, что Холлидей-младший, как и его отец, понятия не имел, для чего его использовали. Кэслу очень хотелось бы это знать, ибо он собирался доверить ему, по сути дела, свою жизнь.

Кэсл посмотрел через улицу на алую вывеску, на журналы с девочками в витрине и сам удивился, что же побуждает его пойти на столь явный риск. Борис этого бы не одобрил, но теперь, послав «им» свое последнее донесение и, так сказать, заявление об отставке, Кэсл чувствовал неодолимое желание пообщаться напрямую, а не посредством тайников, зашифровывания по книгам и сложной системы сигналов по телефонам-автоматам.

— Вы не имеете представления, когда он вернется? — спросил он мистера Холлидея.

— Нет, сэр. А может быть, я в состоянии вам помочь?

— Нет, нет. Я не стану вас затруднять.

У Кэсла не было возможности подать условный сигнал Холлидею-младшему по телефону. Их так старательно держали врозь, что он порою думал, не рассчитана ли их единственная встреча на самый крайний случай. Он спросил:

— У вашего сына нет, случайно, алой «тойоты»?

— Нет, но он иногда пользуется моей машиной, когда ездит за город — для продажи книг, сэр. Он мне время от времени помогает, так как сам я уже не могу так много передвигаться, как раньше. А почему вы спросили?

— Мне показалось, что я как-то видел такую машину возле магазина.

— Это была не наша. В городе мы ею не пользуемся. При таких заторах на улицах это было бы неэкономно. А мы все-таки должны экономить, раз правительство просит об этом.

— Ну, надеюсь, магистрат не слишком строго отнесется к вашему сыну.

— Вы очень добры, сэр. Я скажу ему, что вы заходили.

— Собственно, я написал ему заранее записку — передайте ее, пожалуйста. Учтите, это конфиденциально. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то знал, какие книги я собирал в молодости.

— Можете довериться мне, сэр. Я ведь никогда еще вас не подводил. А как насчет Троллопа?

— О, забудьте про Троллопа.

На вокзале Юстон Кэсл взял билет до Уотфорда: ему не хотелось показывать свою сезонку на проезд до Беркхэмстеда и обратно. У контролеров хорошая память на пассажиров с сезонными билетами. В поезде, чтобы чем-то занять голову, он стал читать утреннюю газету, которую кто-то оставил на соседнем сиденье. В ней было интервью с известным киноактером, которого Кэсл никогда не видел (кинотеатр в Беркхэмстеде переоборудовали под зал для игры в бинго). Судя по интервью, актер женился во второй раз. А может быть, в третий? А несколько лет тому назад он заявил в интервью, что с браком для него покончено. «Значит, вы изменили свое решение?» — нахально спросил его журналист-сплетник.