Одежный шкаф?

Мне было очень страшно к нему даже подходить — к последней надежде на «все будет в порядке». Это как шагнуть к самому страшному, все равно что своими руками передвинуть к стволу гнездо с единственным патроном, когда боек уже щелкнул у виска пять раз.

Пусто.

Я уже почти закрыл двери шкафа, но на глаза мне попались две одежные этикетки — с нового комплекта белой пижамы, которую мы вместе заказали для нее. Они просто лежали на ящике, на пустом пакете от того самого комплекта.

«Халат, пистолет, срезанные этикетки».

Не надо быть особо умным, не обязательно даже приходить в чувства, чтобы понять, что это значит — никто не должен связать ее со мной, ни одна ниточка не должна вести ко мне. Я висел на дверцах шкафа, смотрел на этикетки и со всей очевидностью понимал — это все.

Это долбаный конец.

Боль уже некоторое время немилосердно дергала щеку, и я понял, что закусил ее изнутри — как всегда, мозгам нужен пинок.

Бежать. Догнать.

Я остановился у двери, держась за грудь. Стоп, не так — я с утра уже повел себя, как идиот. Стоит попробовать по-другому: сначала подумать, потом сделать. И думать надо не о том, что этого можно было избежать — поздно уже.

«Куда она могла пойти?»

Не знаю.

«Почему она ушла?»

А вот это, как ни странно, оказался хороший вопрос. Очень хороший, хоть и вредный для моей самооценки. Итак, думаем…

Я набросил плащ, проверил «спешиал» в кармане, крутя в голове свое дебильное поведение, ее слова и вопросы, и хоть как я изводил себя повторением тех моментов — путного ничего не мог найти. Очевидно одно: как бы не изменилась Ева, она не способна сознательно нанести себе вред.

«Да ну? Выйти из этих стен — уже нарушение логики».

Нет, стоп. Не думать об этом. Я осмотрелся. Стол — Аянами сидела здесь, ожидая очередного сигнала будильника, и она не могла уйти раньше восьми вечера: в это время нужен был последний укол.

Я машинально навесил на ухо пленочный прицельный модуль, запустил синхронизацию с пистолетом, и случайно зацепился взглядом за видеофон.

«Звонок. Я сквозь сон слышал звонок».

Нет новых сообщений. Нет. Новых нет — и вообще никаких нет.

«А вот это странно. Даже если сигнал мне приснился, должен остаться мой утренний пустой вызов — чтобы она спряталась. Я ведь ничего не тер?»

Я пощелкал панелью и выбрал «восстановить удаленные». Экран завалило густой вязью строк, но верхняя…

«21:13. Запись автоответчика. Прослушать?»

Да, сука, да!

— Ты слышишь?

Я нахмурился: голос был пропущен сквозь мощные фильтры: ни пола, ни возраста, ни фоновых шумов — ни хрена.

— …Я знаю, что ты слышишь. Ты головная боль Икари. Все будет правильно, только если ты с нами. В одиннадцать на грузовой площадке.

Бииип.

«Нихера не понял».

Я запустил запись еще раз, и неприятный холодок потихоньку сковывал мне дыхание. Без эмоций, без интонаций — это вообще, наверное, вокализатор. Фоновые шумы — хрен с ними пока, прогоню через программу…

Я подвинул к себе выпускной альбом, лежащий на столе, — его оставили открытым. Аккурат на странице, где была та самая фотография — «Happy Shinji», — залапанная прикосновениями пальцев. Тонких, почти прозрачных пальцев, способных передавить берцовую кость, но не способных перехватить мою пощечину.

Нет. Пожалуйста.

Я сорвался с места, на бегу открывая двери.

«Одиннадцать. Грузовая площадка».

Кто бы это ни был, он вызвал Рей — а она как раз получила повод уйти.

Десять пятьдесят две — а грузовая площадка на шесть этажей ниже. Правда, мне хоть шесть, хоть двадцать шесть: загнусь на ходу все равно. Я выхватил реанимационный шприц, на бегу содрал зубами колпачок и двумя пальцами нашел нужное межреберье.

«Не на бегу, идиот!»

А еще — не сквозь рубашку, не без спирта…

Я пропустил ступеньку и рухнул в пролет кулем, когда вихрь огня, разгоняя кровь, пошел по телу. Подняться, достать оружие — и пленочный прицел наползает на глаз. А еще — в пульс теперь лучше вообще не вслушиваться.

Большие грузовые ворота расходились, открывая вид на грузовую площадку, на дождь, на тусклое мерцание соседнего модуля за седыми струями — и на тонкую белую фигуру у самого края балкона. В правом глазу замерцали прицельные точки и время — Одиннадцать ноль две.

Аянами оглянулась, и тут над краем посадочной кромки всплыл ховеркар — тяжелая серая машина с тремя ускорителями. Я уже понял, что ничего не успеваю: на пути ящики, контейнеры — вся порция доставок для моего блока на утро, а потом выстрел ударил в стену возле меня. И ожил прицельный модуль:

«Зафиксировано лазерное целеуказание».

Охренеть.

Я прыгнул, и ящик, за который я упал, тут же взорвался, но пулю таки отшвырнуло куда-то в сторону. Еще один перекат — вон к тому надежному контейнеру.

Успеть. Успеть.

«Зафиксировано…»

Я понял, что лечу, куда быстрее, чем планировал, и заодно — намного дальше.

«Стреляют по мне. Не по ней. А она…»

Аянами приземлилась около меня, схватила за шиворот и снова отшвырнула, буквально выдернула из-под очередного обреченного сигнала пленочного модуля.

Пули грохнули в стороне, и я понял, что прятаться больше некуда. Дверь далеко, контейнеры расколочены, под ногами что-то течет и крошится, левой руке больно и тепло…

«Зафиксировано лазерное целеуказание».

Я вскинул пистолет, понимая, что это все. Прицел показывал, что цель не захвачена, и это было плохо, потому что я-то сам захвачен — грохнул выстрел, и меня опрокинуло на землю.

Наверное, ты только своим внукам — если у тебя будут внуки — решишься рассказать, что произошло в ту ночь, среди разбитых контейнеров и ящиков, где по укрепленному бетону текли потоки молока, масла и чего-то красного, где валялись куклы, куски пищевых пакетов, раскрошенные высокоэкспансивными пулями.

Ты никогда в жизни не забудешь, как ты упал под весом прикрывшей тебя Евы.

Нет, не так: ты никогда не забудешь момента, когда ты понял, что пуля сбила не тебя.

Это как казнь. Тебя ставят к стенке, всего в чистом и белом, ты смотришь в невидимые из-за стволов лица, борясь с желанием закрыть глаза, а потом происходит это. Ты еще не понимаешь, на что заменяют расстрел, но все внутри уже орет, кричит, исходит фонтанами крови.

Ты едва видел ее лицо — оно было в глубокой тени, но на твою грудь стекало что-то теплое.

Ты попытался встать — и она встала вместе с тобой, цепляясь за плащ, закрывая тебя от неминуемого выстрела.

И оттуда — из невидимой машины — выстрелили. И еще раз.

Вас обоих толкнуло назад, но ты по-прежнему не слышал ни звука — ни грохота ливня, ни лая выстрелов. Только два сильных толчка, вбивающих ее тело в твое.

Ты выстрелил. Не глядя, из-под ее руки, и когда больше никто не ответил, левой выхватил из-за пояса «выжигатель» — карманный ад на двенадцать персон. Ты видел только черный силуэт Евы, вырезанный в дожде фарами проклятого ховеркара. А потом за силуэтом ее головы померк свет и расцвели вспышки, потому что ты попал, потому что в этом мире должно быть немного справедливости.

Хоть совсем чуть-чуть.

Ты расскажешь, как вы вместе осели вниз, как ты прижимал ее к себе, боясь отстранить, боясь, что это отнимет у нее ее странную жизнь. Как ее дыхание слабо билось у твоего уха — твой слух прорезался только сейчас, но все равно ты не слышал ничего, кроме этого хриплого дыхания.

Ты расскажешь, как звал ее по имени, пытаясь отыскать в ее запрокинувшемся лице капельку надежды, как…

Но ты никогда и никому не расскажешь, что ты чуть не умер в остатках бакалеи, что вы обняли друг друга, только когда тебе понадобился щит от экспансивных пуль.

Что это жестокий фарс — всего лишь фарс твоей запоздалой и извращенной совести.

— Рей!

Я с трудом дышал, гул ливня набивался мне в уши, но я пытался кричать ей в лицо, удержать ее в сознании, я видел Ев и в худшем состоянии — их приходилось добивать.