Еще один всхлип — и руку свело будто судорогой: я наконец играл, а не просто мучил скрипку и себя, и это была лажа. Лажа, за которую репетитор отбил бы мне руки, но уже несколько нот спустя я потерял из виду лицо Аянами. Я рыдал, плакала скрипка, и, кажется, я поймал-таки нитку из кома, потому что в груди пустело — медленно, неотвратимо, с каждым движением смычка. Наверное, я выматывал из себя какую-то жилу.

Посмотрим.

Когда высохшие глаза начали печь, я моргнул и всмотрелся в экран. На фотографии по-прежнему была любимая девушка, которой больше нет. А еще — чего-то такого не хватало в груди. Чего-то важного, но не так чтобы прямо нужного.

Я вспомнил, что так и не сыграл ей. Я вспомнил, как она вышла из парадного — тень, у которой должно было быть вот это самое лицо.

Пустота в груди промолчала, и я пошел спать.

Меня зовут Синдзи Икари. Мне двадцать семь лет.

Я торчу перед зеркалом, завязываю галстук, и больше всего на свете мне хочется лечь и подохнуть. Не приходя в сознание, желательно. Не могу сказать, что мне в данный момент плохо — мне пока что никак. Но самое ужасное в этом во всем — то, что люди не меняются. Предсмертный опыт, ужасная потеря, весь мир отвернулся, ты всех предал. Ты не можешь быть прежним. Да? Неужели?

Как всегда я заливаю по утрам кашу молоком. Как обычно чищу почтовый ящик от килотонн спама, краем глаза смотрю новости. Хожу на работу. То есть, нет, я хожу в Трибунал, но — как на работу. Там я перекладываю с места на место бумажки и делаю вид, что что-то запоминаю, иногда приходится что-то подписывать, иногда — много разговаривать. Пожалуй, последнее — самое противное, потому что это самое гребаное последнее вызывает во мне ту самую единственную перемену, которую я замечаю.

Затянув узел галстука, я сунул руку под пиджак. Там была ткань, тепло тела, ровные удары сердца, а глубже, где-то за ребрами — проклятый ком. Игольчатый и страшный. Сейчас он подремывал, почти неощутимый, словно бы и нет его, но я-то знаю, хватило мне этих четырех последних дней.

Или пяти.

Не помню. Наверное, все же пять дней прошло. Размышляя о превратностях времени, я потянул с вешалки плащ, и в носу закрутило от въевшегося запаха кислоты, так что очнулся я уже на парковке. Тут меня ждали. Эти парни из службы охраны свидетелей так и не поверили в капитанскую версию событий, но все равно все по-честному: продолжают охранять и блюсти. Хотя даже один только вид тяжелой брони «виндикаторов» намекает, что когда процесс закончится, меня найдут. И с пристрастием выяснят, как так хитро искалечило их командира.

Впрочем, а не все ли равно.

Я вел машину сквозь занавесь ледяного дождя и старался делать это как можно ровнее. Очень хорошие мысли лезли в голову: и что раньше «виндикаторов» меня шлепнут свои же — чтобы спьяну не наболтал, и что процесс этот почитай что выигран, и что козел сзади не в меру нагло сигналит. Все было чудно.

Достав из бардачка фляжку, я сделал хороший глоток и вытер губы. Мерзость, но — надо.

Как там Кацураги выразилась? «Когда ты трезвый, ведешь себя как кукла. Так что пей».

Ну, раз Трибунал не возражает, а и впрямь такой весь ушибленный… Штрафы за вождение в нетрезвом виде — равно как и все другие — с меня исправно списывало управление. Потому что оно тоже не изменилось — или же очень хитро делало вид, что не изменилось. По крайней мере, бюрократия работала, как и раньше, и я по-прежнему числился следователем по делу со статусом «браво». Свидетель, следователь. Предатель.

По-моему, всем на самом деле по фигу. Правда, до определенных границ.

Не отрывая левую руку от штурвала, я поболтал флягу. Вчера попробовал нажраться в стельку, чтобы провалить заседание — просто так, чтобы хоть что-то пошло не по плану. Бесполезно. Два укола, тридцать минут в обнимку с унитазом, и я ввалился в зал. Мешать ходу мироздания мне больше не хотелось: саднило в горле после натужной рвоты, а сердце завывало, приходя в себя от ударной дозы чистящих препаратов. А еще, заблевывая чертов туалет, я так взмок, что даже простыл.

Короче, «вчера» удалось. Но сегодня свеженаполненную фляжку мне все равно положили в бардачок. Видимо, экспресс-медицина таки всесильна. Передо мной сыпался и сыпался с небес дождь, с заднего сиденья меня высверливали взглядом два мудака в тяжелой броне, вселенная сжалась до размеров гудящего салона, и я теперь твердо был уверен, что мир везде такой. Что везде всем по фигу — и даже эти орлы меня будут искать по зову долга, а не потому, что им жаль выбывшего из строя Охату.

Весь мир такой, и мне теперь даже вернуться некуда.

«Эта мысль была зря», — подумал я, потому что в груди включился мой личный блендер. Легкие с сердцем, фарш. Время приготовления — до чертиков. До вечера бы дотянуть, подумал я, впиваясь в штурвал. Вечером у меня будет скрипка. Я не изменился, неа, просто в моем каждодневном ритуале пустоты появился еще один обряд: выматывание себе нервов.

Опустив ховеркар на почти уже родную стоянку, я натянул маску. Кажется, сегодня будет говорильня, и что-то вроде даже рассказывали, что на этом заседании все может и кончиться. Я прислушался к себе: ощущения ничем не напоминали последний день жизни.

Впрочем, ничего удивительного. Шипастый шар в груди все набирал обороты, и я шагнул в ливень.

*no signal*

Я представлял себе яркую колонию — такую яркую, что аж хотелось зажмуриться. Чтобы ни единого оттенка серого там не было, чтобы даже тени — зеленые, розовые, в крапинку — какие угодно, но не серые. Мир с чистой водой, мир, откуда нельзя уезжать. Я смотрел на буйство красок, на то, как у горизонта облака сходятся с горами, как садится солнце.

Я представлял себе, что мы успели.

А еще меня обнимали.

А еще я сам себе не верил.

*no signal*

— …очень удачная катастрофа, вы не находите, Кацураги-сан?

— Уважаемые судьи, это было косвенное обвинение. Я протестую.

Зал был очень знакомым, высоким и светлым. Трибунал, святая святых. Меня самого пока не усадили в свидетельское кресло, его занимала капитан. Я оглянулся, пытаясь понять, что именно сейчас происходит. Как видно, опрашивают Кацураги. Видимо, очередь адвокатов. На местах вокруг моего было пустовато — ну да, ну да. Брезгуют коллеги, хоть и стараются держать марку. Одна только Аска сидит через одно кресло, но и ей, похоже, неуютно.

Президиум шушукается, решает, как поступить с неудобным каким-то там вопросом. Защита «Чистоты» работает и роет, вот вчера они здорово закрутили, да… Или стоп. Нет, два дня назад это было.

Я вздохнул, бегло изучив руины своей памяти, и продолжил осмотр зала.

Кацураги пыхтит: то ли изображает негодование, то ли ее и в самом деле зацепило.

— Господа судьи, я напоминаю, что гибель Айды Кенске в позавчерашнем взрыве…

«О, он погиб?»

Я осмотрелся еще раз, скользя взглядом по лицам блэйд раннеров. Вряд ли это сделал кто-то из наших — скорее, корпорации опять прикрыли задницу Ми-тян. А может, и наши все-таки. Хотя я бы поставил на корпорации. Впрочем, что это я? Ставки ставками, а верного суку-информатора помянуть надо бы. Не отрывая взгляд от президиума, я потянул из кармана флягу. Что, оглядывается кто-то? Плевать.

Я же поминаю.

Суд вокруг шел своим чередом. Наверное, я сегодня гвоздь программы, в смысле — гвоздь в крышку гроба. Сначала — гроба «Чистоты», потом и своего собственного. Я задумался, с интересом обсасывая мысль: не будь мне все равно, я должен был бы затягивать процесс. Например, читать там документы неделями, давать противоречивые показания, придумывать проколы, чтобы защита тоже тянула время. Глядишь — выторговал бы себе жизнь. А что? Оживший козырь со своими условиями. Медикаментами и нанохимией меня пичкать нельзя, Трибунал не одобрит, а рассказывать прямо сейчас, что я трахал синтетика — капитану не с руки.

Я хмыкнул. Капитан Кацураги Мисато-сан знала своего подопечного в разы лучше, чем он себя. Мудрейшая женщина: быстро справилась с шоком, просчитала и — как ни в чем не бывало — отправила дальше в бой.