Наследница немаленького состояния. Выжившая в ужасной аварии. Да, это все об Аске. О ней — и совсем не о ней.
Я прикрыл глаза, вспоминая, как все выглядело в сводках — тогда, пять лет назад. Беглые Евы пытались вырваться из космопорта, люцернские блэйд раннеры в полчаса устранили почти всех, но количество жертв среди пассажиров превысило разумные пределы. Были сожженные в струях ионизированного газа, были сброшенные в стартовые катапульты, попавшие под рикошеты и шальные пули. Словом, новостные сюжеты не скупились на красную краску и черные тона. Отдельно впечатляла длина мартиролога, особенно наличие в нем семьи Цеппелинов — ужасная потеря для еваделов и высшего общества. По сводкам, погибли и отец, и мать, и дочь.
И вот полчаса назад я выяснил, что на тот свет отправились все же только двое.
«Их сожгло на моих глазах. Правда, секунду спустя глаз у меня не стало».
Я попытался представить, каково это. Аска говорила о своих тогдашних ощущениях, и было это как-то… Сухо. Она была разговорчива — и закрыта, вроде как просто поясняла мне ситуацию, а не о своей жизни рассказывала. То ли Веснушка-тян слишком долго держала все в себе, то ли еще что, — но, может, все и правильно? Оно ведь как: оторванный мизинец — драма, отрезанная рука — трагедия. А когда сгорают сначала твои родители, а потом и ты сам тонешь в обжигающей смерти — это просто факт, к этому не добавить никаких эмоций. Аска, если разобраться, вообще не должна этого рассказывать. Она, черт побери, должна была умереть, а раз уж не умерла — забыть, навыдумывать себе чего-нибудь. Сбежать в страну фей. Но, увы, ей не дали ни того, ни другого, ни третьего.
«Я очнулась словно в утробе матери».
Ни света — глаз попросту нет. Ни звука. Нет ничего вообще — только какие-то обрывки ощущений, какие-то замыкания в агонизирующих нервах. Даже ощупать себя нечем. Зато есть странное чувство, что душа держится в этом мире буквально на соплях. Время плывет мимо, вокруг размытыми пятнами рождается свет, потом — возвращаются ощущения, а с ними приходит память.
«Я рыдала. Кажется. В LCL не видно, есть ли слезы».
Пощелкав зажигалкой, я подальше от искушения спрятал ее в карман и вытащил взамен пузырек с таблетками. Не могу даже представить себе, как так может быть. Каково вернуться с того света, держась за огрызки своего аннигилированного тела. Каково вспоминать произошедшее, не видеть ничего вокруг и понимать одно: ты почему-то остаешься в живых и постепенно становишься все живее.
«Ты знаешь, как производят Евангелионов?»
Знаю. Высокомолекулярная каша LCL, «универсальная кровь» под действием модуляций АТ-поля сгущается вокруг «зародыша» скелета. Наномашины структурируют органы, закладывают будущее тело, но у Евы в это время нет еще даже осколков сознания, даже фрагментов «я».
А у Аски это все было в полной мере. Она в прямом смысле рождалась второй раз, но уже в сознании. Слыхал я, что рождение — самая мощная травма в жизни человека, и вот уж не знаю, кому бы пожелал проделать это при памяти.
«Я плоть от плоти своих родителей только на восемь процентов. Это если по объему, а по весу — и того меньше. Очень много мертвых тканей просто срезали, часть не совмещалась с синтетикой… Будь она проклята, эта синтетика».
Это отвратительно. Это поражает воображение. Девушка в больничной ночнушке — офигенно красивая девушка, даже после всего-всего. Девушка, которая платит какую-то запредельную цену за свое существование. Одни только «роды» длиною в год чего стоят, а уж ограничения…
«Я обречена любить жар. Я ненавидела его, сколько себя помню. Хотя… Я уже не уверена, что помню именно себя».
Я протер лобовое стекло. За окнами начинался «грязный» снег — сероватый мерзкий снег, больше похожий на мелкий пепел, только обжигающе холодный, от него трудно дышать, и кондиционирование в городе сегодня сойдет с ума. Потом будет настоящая метель, если с Гималаев не нанесет пыли. Будет самая настоящая наша зима — сезон, который Аске приходится ненавидеть. Вернее, его ненавидит ее тело — искусственно сращенное тело, слепок, который работает только с повышенным содержанием холодовых агглютининов. Ей нельзя контрастный душ, нельзя мороженное, нельзя вообще никак переохлаждаться: густеет кровь, кожу рвут сосуды, а потом останавливается сердце, не приспособленное качать кисель.
Главных вопросов было много, но я ухитрился-таки задать один.
«— Почему тебя вообще оставили в живых?
— Тебе официально или неофициально?
— Ладно. Не надо.
— Как хочешь. Так вот… На консилиуме представители „Гехирн“ предложили этот гребаный эксперимент. Только два врача проголосовали за эвтаназию. Сара Лэнгли и Затоичи Сорью».
Я не спрашивал почти ничего, вел себя поразительно умно и правильно. Вместо обычных своих глупостей я слушал — и понимал куда больше, чем она рассказывала. Аска ведь могла наврать, выкрутиться, не устраивать передо мной этот словесный стриптиз — со снятием кожи, с демонстрацией самых потаенных ужасов. Аска ненавидит синтетиков — и особенно тех, что становятся похожими на людей. Сама технология Евангелионов дала ей возможность выжить, а теперь стремительно развивающиеся Евы подтачивают ее «я».
Я поежился, включил чертову печку, и невольно выкрутил нагрев на максимум.
Огрызки органов, впаянные в новое тело. Страстное, выматывающее душу сожаление о том, что не ушла вместе с родителями. Непонимание, что принадлежит ей, бывшей Аске Цеппелин, а что — новому существу.
И в дополнение ко всей этой красоте — Евы вокруг становятся все более человечными.
Ах да. Плюс ко всему, Аске Цеппелин было двенадцать лет от роду, когда ее тело чуть-чуть не догорело в Люцернском космопорте.
«Мне сейчас семнадцать. Моему телу по уровню развития — двадцать пять. Круто, правда?»
Еще как, Аска. Еще как. Синтетика, выращенная в LCL, не меняется: не стареет, не развивается, не хиреет. Девочке слепили полнофункциональное тело, и она только и может, что с интересом ждать дня, когда двое ее часов на одно мгновение сойдутся — и снова пойдут вразнобой. Может, она после этого умрет — умная, сильная, быстрая, соблазнительная девчонка. Девчонка, жаждущая убить каждую Еву, которая только осмелится обзавестись свободной волей.
«Вот так и живу, болван. Есть лишь сегодня, причем в самом прямом смысле. Прямее не бывает».
Конечно, мне хотелось сказать, что у нормальных людей иногда бывает такая штука, как рак. Или банальный инфаркт. Хлоп — и никакие наномашины в ударных дозах уже никому не помогут. У всех у нас есть только сегодня, особенно у блэйд раннеров, которым по работе положена крайне вредная жизнь. Конечно, хотелось сказать, что я и сам могу завтра проснуться с разорвавшимся сердцем. В прогретом салоне мне уже ясно, что стоило бы так и сказать, но…
Есть такие моменты, когда скромный пафос куда лучше, чем цинизм, отражает суть.
Я включил ускорители и поднял машину над парковкой. Скоро будут пробки, начнется новое утро в Токио-3, и всем срочно понадобится по делам. «Виндикаторы» уже на хвосте, в машине я устроил сауну — почему бы не прокатиться? Сначала домой, к Рей. Потом надо хотя бы заскочить на день рожденья к Кацураги, а то нехорошо получится: якобы стал на путь исправления, но тут же сбежал. Вот только разморило меня что-то, а поспать не удастся.
«Заодно своих „опекунов“ на вечеринку затащу», — решил я.
Город погружался во тьму метели, и дозиметр осторожно советовал не высовывать нос наружу. Право слово, до утра на улице было куда светлее и уж точно — здоровее. Мелкий снежок обернулся густыми хлопьями, и стена этой пакости резко сжала мой мирок до размеров ховеркара.
«А говорят, тут когда-то цвела сакура», — вспомнил я поговорку, встраиваясь в жиденький поток машин, видных лишь на радаре. Забурчал телефон, так что я, скормив автопилоту данные, принялся изучать посылку. Оказалось — от Мисато-сан.
«С., есть дело. Адрес в аттаче. Переоденься, пробей. На гулян. расск».
В этом месте надо подумать что-то вроде: «Так-так. Любопытно». В прикрепленном файле оказалось еще и закодированное обновление для моих сертификатов. Судя по интерфейсу, я получил полномочия дознавателя, значит, — обыск. Похоже, призрак близкого Трибунала позволил капитану запустить цепкие лапки в юрисдикцию многих служб. Ну, я только «за».
