При пособничестве туземца, начальника прислуги, организовалась почтовая служба. Плотно свернутые в трубочки записки я прикреплял к нитке и осторожно опускал из своего окошка к подножию стены, на дозорный путь, в часы, когда там дежурил муж Фатумы. Таким образом я мог теперь напрямую переписываться со своей женой и Марселем Корном, и, очень гордясь этим достижением, я принялся ждать ответа.

Первое письмо Армгарт обдало меня холодом; она с гневом обрушилась на эту подпольную переписку, которая грозила нам большими неприятностями, если бы она вдруг обнаружилась. Не следует, писала она, пренебрегать установленным порядком и пытаться обмануть правосудие… Последнее должно идти своим чередом, и наиболее убедительное доказательство моей невиновности, по ее мнению, заключалось бы в отсутствии у меня стремления каким-то образом уклониться от судебной процедуры. Я несколько раз перечитал окончание письма: «Я твоя жена и должна мужественно исполнить свой долг, заключающийся в том, чтобы быть с тобой до конца и защитить твою честь, которая в то же время является честью близких тебе людей. Я не могу судить о том, чего не знаю, поскольку ты не поставил меня в известность о сложностях, из-за которых ты, возможно, прибегнул к опасным средствам, но я верю в тебя и сохраню тебе верность, даже если внешне все будет свидетельствовать не в твою пользу».

В общем, смысл письма таков: тебя обвиняют в серьезном преступлении, и все заставляет меня поверить в твою виновность. Я не упрекаю тебя ни в чем и исполню свой долг, состоящий в том, чтобы спасти твоих детей от позора, если ты будешь осужден.

Я порвал это письмо, возмущенный его ледяной рассудочностью и отсутствием какой-либо нежности. Я, так высоко поднявший эту женщину, готовый пожертвовать ради нее собственной жизнью, не мог примириться с тем, что для порицаний она выбрала именно этот момент, когда все и всё оборачивалось против меня.

Она без всяких возражений пользовалась плодами моих рискованных предприятий, делая вид, что не знает об опасностях, меня подстерегающих. Я избавил ее от забот, я исполнил все ее желания. Я приобрел виллу в Нейи, предоставив ей полную свободу распоряжаться моим состоянием. Всем этим она пользовалась, понимая, какой ценой я достиг благополучия. Я думал, что обрекаю Армгарт на мучительные страхи, отправляясь в далекие и опасные плавания, и я восхищался ее безграничным терпением, усматривая в нем жертву, приносимую любящей женщиной, которая хочет дать возможность своему возлюбленному жить свободно, сообразно его наклонностям. Я гордился своей несгибаемой подругой, уверенный в том, что она будет рядом со мной невзирая ни на что, даже если однажды фортуна отвернется от меня. И вот все разлетелось в прах после первого же удара…

Разочарование было таким сильным, что я вдруг испытал глубокое отвращение к жизни. К чему продолжать борьбу?..

Я написал Корну, чтобы он прислал мне, пользуясь нашей обычной почтовой связью, флакончик с несколькими граммами героина.

Мое письмо, несмотря на его легкий и обнадеживающий тон, должно было навести его на подозрения. Разгадал ли он мои тайные намерения? Мне показалось, что да, когда, к моему величайшему изумлению, я получил этот самый флакончик вместе с другой пробиркой, содержащей внушительную дозу дигиталина. Теперь у меня в руках было все, чтобы осуществить эвтаназию, но эта мысль не могла прийти ему в голову без постороннего совета… совета врача… И тут я вспомнил, что Жермен как-то рассказывал мне об этом надежном средстве покончить с жизнью. Теперь я понял, почему он передал мне этот шприц на десять кубиков; в памяти всплыл какой-то предмет, который он сжимал в своей руке. Вероятно, в тот день, убежденный в моей виновности, он принес в камеру то, что я получил только сегодня. Увидев, как я веду себя, он засомневался, и его убежденность в справедливости обвинений оказалась поколебленной; в последний момент ему не хватило смелости оставить мне это своеобразное приглашение к харакири.

Значит, Марсель Корн показал мое письмо Жермену, и в его безысходном тоне он почуял намерение покончить со всеми страданиями разом. Он не увидел ничего, кроме признания, и, убежденный, таким образом, в моей виновности, решил облегчить мне переход в мир иной…

Эти мысли отрезвили меня: кончать жизнь самоубийством было бы безумием, этот шаг означал бы победу моих врагов. В нем увидели бы косвенное признание в совершенном преступлении, и это преступление, из-за малодушия и нежелания продолжать борьбу, легло бы позором на моих детей.

Нет, надо сопротивляться. Пусть все, жена и друзья, сомневаются во мне, неважно, совесть моя чиста. Если в конце концов правосудие вынесет мне приговор, я всегда успею воспользоваться этим крайним средством. И я оставил про запас ключ от спасительной двери…

Однажды утром в камеру вошел адвокат Шануа в сопровождении главного тюремного жандарма. Он напустил на себя веселость человека, уверенного в своей правоте.

– Их обвинение не выдерживает никакой критики, по крайней мере, насколько я могу судить о нем, исходя из деталей, о которых узнал в Дыре-Дауа, прочтя вашу записку, – сказал он.

– А вас ознакомили с делом?

– Нет, поскольку закон от 1897 года здесь не ратифицирован, к тому же я не имею права помогать вам в ходе дознания. Я могу дать вам лишь советы общего характера. Повторяю, обвинение в подлоге не выдерживает никакой критики… Итак, не поддавайтесь эмоциям и попросту расскажите мне всю правду, она не принесет вам ничего, кроме пользы. Впрочем, я пробуду здесь несколько дней, хотя в настоящий момент моя роль как адвоката ничтожна. Мне просто хочется прощупать общественное мнение, которое, должен признаться, возбуждено сверх меры и находится под влиянием тенденциозной кампании.

Я понял, что Шануа не может поделиться со мной своими сокровенными мыслями из-за того, что рядом находится жандарм, но его намек на общественное мнение объяснил мне поведение Жермена.

Присутствие адвоката придало мне капельку смелости: по крайней мере в Джибути есть человек, который готов взяться за мою защиту.

Я ждал визита Шануа на другой день, словно моряк, ждущий рассвета в штормовую ночь. Когда он вошел в камеру, в глаза мне бросился его озабоченный вид.

– Ну вот, новые обвинения, – сказал он. – На сей раз речь идет об убийстве. Поскольку поиски Жозефа Эйбу, свидетеля, на котором построено все дело, ничего не дали, сюда вызвали его жену, которую Репичи, действуя, похоже, в ваших интересах, отправил в Асэб. Она приехала вчера, и ее заставили подать жалобу: она прямо обвиняет Абди в том, что он убил ее мужа по вашему приказу…

Хотя я и предвидел это, обвинение, произнесенное вслух, нанесло мне жестокий удар, мне показалось, что кровь прихлынула к моей груди, и я почувствовал, как побледнело мое лицо. К счастью, я стоял против света; справившись с волнением, я спокойно ответил:

– Этого следовало ожидать, но ведь еще надо установить смерть негра. Я помню, что вечером, когда Эйбу пришел ко мне, чтобы занять денег, он был одет в сомалийское одеяние и произвел впечатление человека, который собирается куда-то ехать или попросту спастись бегством. Как шпион он выполнял двойную роль, и, может быть, какие-то иные события из его таинственного прошлого побудили негра к этому поступку. Надо проверить, не стоял ли в тот день на рейде какой-нибудь корабль, по-моему, это очень важно.

– Хорошо, я займусь этим. Данный вопрос действительно важен. Впрочем, об этом втором деле вспомнили только из-за недостатка улик в первом, но и оно в настоящем его виде не отличается большой убедительностью. В общем, изложите факты так, как вы их знаете, расскажите без утайки обо всем, что вам известно, и если даже тут же не последует прекращение уголовного дела, ни один суд присяжных не сможет вынести вам приговор.

– А что с Абди?

– Его арестовали на основании жалобы супруги Эйбу, ибо в данный момент обвинение выдвинуто именно против него. Таким образом я полагаю, что пока вас заслушают как свидетеля, но может получиться так, что, учитывая настроение прокуратуры, вам предъявят обвинение в ходе следствия. Все зависит от ответов Абди…