— Сыновей?

— Как, вам неизвестно, что у вашего самоубийцы есть младший брат? Так знайте же. Видам де Рюиссек по воле отца скоро должен принять сан, хотя не имеет к этому ни желания, ни призвания. Выйдя из коллежа, он выслушал множество нотаций, и у него не оставалось иного выбора, как поступить в семинарию, чтобы избавиться от родительских упреков. Но платье семинариста ему не помеха. Он искушает и поддается искушениям, и, судя по своим словам и поступкам, испытывает безграничное отвращение к уготованной ему участи. Это до крайности распущенный молодой человек. Его дурные наклонности, ветреность и беспринципность неизбежно приведут к ужасным поступкам, противоречащим его знатному имени и теперешнему званию.

— Что о нем говорят?

— Ничего хорошего, этот повеса — постоянная тема для разговоров в салонах. Говорят, что он посетил множество альковов… Сорвиголова или чудовище — вот вопрос. На таком фоне его брат блекнет. Он много играет, но держит это в секрете. Он обручен, хотя мне и неизвестно с кем. Этим вопросом задаются во всех салонах. Что до их матери, о ней говорят как о личности неприметной и скрытной, подчиненной мужу и крайне благочестивой. Вот, мой милый Николя, что может прикованный подагрой к креслу старик преподнести вам в качестве скромного взноса к началу вашего расследования.

Ноблекур поплотнее закутался в халат из цветного кретона и бросил печальный взгляд в окно на улицу Монмартр, откуда доносился шум города.

— Люди моего возраста не любят осень, и настойка шалфея для нас не панацея.

— Ну что вы, если и дальше так пойдет, вы получите право на добрый бокал иранси. И потом, вы как Персефона — весной расцветаете еще пышнее.

Месье де Ноблекур улыбнулся.

— Это несомненно, но все же когда-нибудь мне придется войти в ворота Царствия Небесного. «Я увижу Стикс и приветствую Эвменид».

— А я знаю еще одну историю, в которой Персефона, любовница Зевса, рождает Диониса, бога вина и удовольствий. Я вижу вас в венке из виноградной лозы, в окружении амуров, играющих на флейтах.

— Ах, вы плут! Знаете, как развеселить старого ипохондрика! Ваннские иезуиты могут поздравить себя с тем, что дали вам образование. Вы возвращаете мне радость жизни.

Николя был счастлив развеселить своего старого друга и прогнать мимолетную грусть, омрачившую его обыкновенно жизнерадостный нрав.

— И последнее, Николя. Вы знаете, что мои предчувствия всегда верны. Будьте осторожны. Эти набожные фрондеры могут быть крайне опасны. Будьте осмотрительны, удвойте внимание и не действуйте в одиночку, как часто это делаете. Мы с Киром очень вами дорожим.

На этих теплых словах Николя откланялся. Выйдя на Монмартр, он нашел фиакр, чтобы как можно быстрее добраться до улицы Нев-Сен-Огюстен, к особняку Грамон, где жил генерал-лейтенант полиции.

На узких улицах уже царила суета. Фиакр двигался медленно, и у Николя было время обдумать то, что он только что услышал от месье де Ноблекура. Проезжая мимо театра, он смотрел невидящим взглядом на торговцев и случайных прохожих.

Его хорошее настроение по дороге сменилось какой-то неясной тревогой, тем более сильной, что он не мог понять ее причин. В конце концов он признался себе, что не последнюю роль в этом играло его уязвленное тщеславие. Он излишне поторопился с оценкой графа де Рюиссека. Его неопытность — месье де Ноблекур назвал ее простодушием — доходила до наивности. Старый дворянин, несмотря на его оскорбления, произвел такое впечатление на Николя, что его привычная интуиция не сработала. Упоминание о титулах и правах, к которым, вопреки его воле, он был чувствителен из-за детства, проведенного среди бретонской знати, повело его по ложному пути. Генерал, телохранитель мадам Аделаиды, с ловкостью придворного разыграл перед ним представление, скрыв истину за привычной солдатской грубостью, и Николя поддался на эту уловку. Он действительно не мог себе представить, что честолюбие для него дороже собственного сына, если версия самоубийства будет отметена. Но месье де Рюиссек умел хранить секреты.

Что до младшего сына, следовало как можно скорее его найти, чтобы завершить картину семьи. И снова Николя разозлился на себя за то, что не имел этих сведений и узнал их из уст старого прокурора. Положение графа при дворе еще более осложняло дело. Николя рисковал задеть интересы высокопоставленных особ. Он уже знал по опыту, что месье де Сартин не всегда сможет взять его под свою защиту. Оставался король. В конце концов, думал Николя, суверен сам назначил его следователем по особо важным делам. Относилось ли нынешнее расследование к этой категории? Следовало вести его с осторожностью и в самом крайнем случае обратиться к тому, от кого зависело все. С этой утешительной мыслью Николя переступил порог особняка де Грамон.

Лакей тут же провел его в кабинет своего хозяина. Часто, приходя сюда за заданиями, Николя любовался великолепным большим шкафом, в котором хранились парики всех видов и форм — коллекция месье де Сартина. Весь Париж обсуждал эту невинную причуду и наблюдал за сменами прически магистрата. Послы короля в соседних государствах без конца присылали ему новые модели. Известно было также о его дружеских отношениях с одним человеком, разумеется, безупречной репутации, пользующегося огромной привилегией — еженедельными аудиенциями у короля. Одним лишь своим словом он мог погубить репутацию и разрушить карьеру.

Когда Николя вошел в комнату, он увидел, что Сартин не один. Одним взглядом ему дали понять, что лучше не выступать вперед и прислушаться. Николя наблюдал за сценой. Генерал-лейтенант стоял за своим столом и задумчиво смотрел на выставленные перед ним головы манекенов из ивовых прутьев, с надетыми на них париками. Николя предположил, что вторгся в ежедневный утренний церемониал шефа. У того был вид одновременно восхищенный и уставший. Рядом в кресле сидел человек небольшого роста, с огромным животом, одетый в бархатный сюртук цвета опавшей листвы, и говорил голосом таким же высоким, как и его немецкий парик. В его безупречном французском выговоре иногда проявлялся сильный акцент, Николя предположил, что немецкий. На левой руке он носил кольцо с огромным бриллиантом, сверкавшим каждый раз, когда он подкреплял свои слова резким движением. Николя прислушался.

Месье де Сартин вздохнул.

— Позвольте представить Вашему Превосходительству комиссара Николя Ле Флоша. Он занимается делом, по поводу которого я имею честь принимать вас сегодня у себя.

Человек обернулся, бросил яростный взгляд на молодого человека и тут же заговорил:

— Итак, я должен еще раз повторить… То, что произошло, чрезвычайно меня огорчает, и я хотел бы, чтобы вы осознали, насколько жаль мне сообщить вам о событии крайне неприятном. Вчера вечером, между шестью и семью часами, я возвращался в Версаль, и мою карету остановили у дверей Совета. Один из служащих вышел из дверей и сказал, что ему доложили о том, что в моей карете находится контрабанда. Представьте себе мое изумление! Я ответил этому человеку, кажется полицейскому, чтобы он следовал за мной, и я позволю ему провести обыск в карете только в моем присутствии. Если он действительно найдет контрабанду, пусть наложит на нее арест. Он отправился сопровождать мою карету, по дороге я решил доложить месье де Шуазелю о том, как обращаются в Париже с послом курфюрста Баварского, и попросить аудиенции у вас, чтобы вы стали свидетелем того, что со мной приключилось, и отправили в тюрьму тех из моих людей, которые окажутся виновными, чтобы они признались, откуда взялась эта контрабанда.

Голова генерал-лейтенанта затряслась, поднимаясь и опускаясь, как у лошади, которая пытается освободиться от поводьев.

— Прибыв к себе, я позволил полицейскому начать обыск. Мой лакей, сопровождавший меня в Версаль, поговорил с кучером и уверил меня, что тот может быть единственным виновным. Полицейский вызвал меня и подтвердил, что в карете было полно табаку и что кучер заявил, что получил его от форейтора папского нунция. Больше из него ничего невозможно было вытащить. Через некоторое время мой кучер исчез. Что до нунция, к которому я тотчас же отправился, он наотрез отказался выдавать своего форейтора.