– Если бы я знал, что вызову такую бурю эмоций, я бы раньше сам какой-нибудь пожар устроил. Честное слово, оно того стоило.

– Стоило?!

– Ну, наконец-то ты подходишь к осознанию того, что я тебе вовсе не так безразличен, как ты привыкла думать.

– Ах ты!..

– Тише, девочка моя, тише. Всё хорошо! – прижал он меня к груди, баюкая как ребёнка.

И я затихла, спрятав все свои колючки.

– Я пошёл в этот дом, потому что почувствовал в нём магию, опасную и живую. Эти святые такие зубастые козлы, скажу я тебе. Похуже всякого дракона. Дракон хотя бы знает, что он дракон, и не корчит из себя облако.

– Мне безразличны облака, драконы и нудные святоши. Не смей больше так делать. Слышишь?! Никогда!

Миарон поймав мою руку, рассмеялся.

– Слышать – слышу. А насчёт «не смей»? Видишь ли, те, кто привык повелевать, обычно плохо умеют подчиняться. Но я обещаю тебе выходить из любого брода, будь хоть вода, хоть огонь, если ты будешь ждать меня, моя Огненная Ведьма. Мой маленький непокорный демонёнок. Милая моя, – его пальцы стряхнули последние слезинки с моей щеки. – Я не умру, когда то, к чему я так долго стремился, совсем рядом, в шаге от меня. О, нет! Я слишком люблю тебя для этого.

На мгновение и лицо, и взгляд его были серьёзны, но потом в глубине глаз сверкнула насмешка, а на губах – ухмылка.

– И себя, естественно, тоже.

Не знаю, что такого сказал Миарон Файеру, но нам не мешали уходить.

Дом, в которой меня привёл мой зверь, был роскошным: фонтаны во дворе, скульптуры на крышах, цветы в огромных вазонах на лестницах. И конечно же, любимые, дорогие, разлюбезные его сердцу во все времена занавески.

Круглую кровать со всех сторон окружала разлетающаяся от малейшего дуновения, органза. Непрактично, странно, красиво. Словом, вполне в духе Миарона.

Пламя, отражающееся в окнах, и нас заставило гореть.

Мы были словно два школьника, сбежавших от взрослых несмотря на обещанный им, вполне возможный нагоняй.

Его страсть могла соперничать с яростью.

Она могла бы причинять боль, но… не причиняла.

Каждый раз позволяя себе упасть к Миарону в объятиях я словно ступала на тонкий лёд, рисковала, боялась чего-то. Как неопытный птенец боится расправиться крылья и лететь, но сделав шаг в небо замирает от восторга, так и я, сопротивляясь своим желаниям, боясь собственных чувств, очередного предательства и боли, всё же уступала искушению и… летела.

Летела, задыхаясь от блаженства, замирая от неги. Таяла, как тает снег под лучами солнца, чтобы вместе с талой водой ожить вновь в нескончаемом круговороте жизни.

В страсти, как в полёте, страшно взлетать и приземляться.

Страшно разомкнуть объятия и посмотреть в лицо тому, в чьих руках познал блаженство.

– Пожар гасят? – спросила я, делая вид, что марево за окном меня интересует больше, чем то, что было сейчас между нами.

– Любой огонь гаснет рано или поздно, – зевнул Миарон, сверкнув острыми кошачьими клыками.

Я украдкой бросила на него взгляд, пытаясь понять, специально он это сказал.

Или просто не подумал, каким образом можно истолковать его слова.

– Ну, не дуй губы, моя милая, – привлёк он меня к своей груди. – У тебя для этого нет ни малейшего повода.

Я позволила себе не сопротивляться уверенным рукам.

Пальцы Миарона играли моими волосами.

Я слышала мерный, ровный стук его сердца.

– О чём ты думаешь? – тихо спросил он.

– О тебе.

– Как лаконично, – хмыкнул он. – А можно с подробностями?

Почему, когда чувства переполняют, когда хочется сказать так много, язык словно прирастает к гортани и слова замирают на губах?

Я совершенно не умею говорить о чувствах. То есть – совсем.

– Ты самая неболтливая из всех молчаливых женщин, что мне встречались за долгую жизнь. Порой, когда я гляжу в твои бездонные глаза, мне кажется, что за ним такой богатый внутренний мир, что в пору утонуть. Или сгореть?

Но бывают моменты, когда ты выглядишь совершенно бесчувственной, словно статуя из мрамора.

Каждый раз, когда я начинаю верить, что ты готова распахнуть душу, вновь натыкаюсь на ледяное молчание. Моменты, когда ты приоткрываешь дверцу в свой внутренний мир так редки, что невольно задаёшься вопросом: а не придумываю ли я всё то, во что хочется верить?

Что ты чувствуешь, Одиффэ? И чувствуешь ли ты хоть что-нибудь? Ведь даже на пике страсти ты безмолвна, словно немая.

– Разве не ты учил меня скрывать чувства?

– Я тебя такому учил? – искренне удивился он. – Правда? Ты ничего не путаешь?

– Может быть и путаю, – не стала спорить я. – Кто теперь разберёт?

Перевернувшись на живот, Миарон навалился на меня всем телом, прижимая к подушкам:

– Скажи, что любишь меня, – потребовал он.

– Зачем?

– Хочу это от тебя услышать. Ну же?

Я покачала головой.

– «Нет» – не любишь. Или «нет, не скажу».

– Не скажу.

– Почему?

– Язык не поворачивается.

– Всё настолько плохо? Что в этом сложного?

– Ты будешь считать, что имеешь надо мной власть.

– Я и так знаю, что имею над тобой власть. С первого дня нашего знакомства и, смею предположить, до последнего вздоха одного из нас. От души надеюсь, что буду первым. Ну, давай, попробуй. «Я тебя люблю», – давай. Это несложно.

Я вдохнула воздух, покорно намереваясь выполнить его требования.

Но… не получалось.

– Чтобы я не чувствовала, если я скажу вслух эту пустую банальность, она прозвучит фальшиво!

– Я жажду услышать, как ты фальшиво произнесёшь пустую банальность.

Я хотела сказать. Правда. Я чувствовала, что он дорог мне, но… слова застревали в горле, не желая рождаться, будто я и впрямь онемела.

Я боялась, что Миарон придёт в ярость, но он смотрел задумчиво, почти с жалостью.

– Неужели это так страшно? Говорить нежные слова? Прикасаться к тому, кого любишь? Чего ты боишься?

– С тобой?

– Ну?..

– Ничего. Просто это стало как тень.

– Ты хоть детям своим когда-нибудь говорила, что любишь их?

– Зачем? Что они, без слов не знают, как много значат для меня? Больше самой жизни. Я готова тысячу раз умереть за каждого из них.

– Но ты хоть раз говорила им об этом? Целовала на ночь?

– Нет. У меня не было такой возможности! Да и так не принято.

– Бедная ты, изувеченная девочка. Что мы все с тобой сделали?

– Ты больше других.

– Не больше, – пожал он плечами. – Но и не меньше, к сожалению. Ты всё ещё ненавидишь меня?

– Моя ненависть к тебе умерла пятнадцать лет назад. В той комнате, в которой я похоронила…

Отблеск давних пережитых страданий до сих пор давал о себе знать.

– Что – похоронила?

– Думала, что тебя. А выходит саму себя. Я тогда словно закаменела. Во мне что-то сломалось. Ты виделся мне вечным, как ночь, что рано или поздно приходит на смену дня. Порочный и сильный – бессмертный. Я так привыкла обвинять тебя и ненавидеть, что, когда тебя не стало, в душе образовалась пустота.

– Но я здесь. По-прежнему порочный и сильный. И, клянусь, мой Красный Цветок, я буду не я, если прежний огонь не запылает в тебе с новой силой.

Я вздохнула, отворачиваясь.

– Скажи, чего ты хочешь? – с мягкой вкрадчивостью промурлыкал он.

Так же мягко кот подкрадывается к ничего не подозревающей мыши.

– Чего может не хватать королеве, облечённой власть? Женщине, одним взглядом способной обратить в пепел половину города?

– Ну, насчёт последнего ты явно преувеличиваешь, – передёрнула я плечами. – А чего может не хватать? Свободы. Меньше, чем у королев её, наверное, даже у рабов нет? Жизнь рабыни мало кому интересна, а на королеву с утра до вечера направлено пристальное внимание многих.

Очень хочется проснуться и не увидеть перед собой подобострастные мины фрейлин. Встать, когда захочешь, одеться, как в голову придёт, и делать что-то не по регламенту, а от души. Не чувствовать постоянную тяжесть тиары. Ты когда-нибудь носил корону?