Спенсер сказал, не отходя от двери:

– Вы настроены очень мрачно, но мы только что выбрались из ужасно дерьмового положения.

– Но мы еще далеко не в безопасности.

– Ну, я время от времени кое-что говорю мистеру Рокки-собаке, когда он впадает в подобное настроение. Мне это тоже помогает, хотя не могу сказать, что ему становится намного легче.

– Что же? – спросила Элли.

– Что бы ни случилось, нужно помнить – это всего лишь жизнь, и мы прорвемся!

Утром в понедельник, после того как за него был внесен залог, Гарри Дескоте шел на парковку к «БМВ» своего брата. Он дважды остановился, повернув лицо к солнцу. Он просто упивался его теплом, Гарри когда-то прочитал, что темнокожие люди, даже те, у кого была такая угольно-черная кожа, как у него, могут заболеть раком кожи, если будут излишне долго находиться на солнце. Даже если ты негр, ты не застрахован от мела-номы. Конечно, темная кожа не защищает от любого несчастья, совсем даже наоборот. Поэтому меланома может подождать своей очереди в ряду остальных несчастий, которые выпали или выпадут на его долю. После того как он провел пятьдесят восемь часов в тюрьме, где найти возможность погреться на солнышке было труднее, чем получить порцию героина, он чувствовал, что ему хочется стоять на солнце, пока его кожа не покроется волдырями, пока не растают его кости, пока он не станет одной громадной пульсирующей меланомой. Все, что угодно, только не сидеть взаперти в темной тюрьме. Он глубоко вздохнул – даже пропитанный смогом воздух Лос-Анджелеса казался ему необычайно вкусным. Он был похож на сок экзотического фрукта. Это был запах свободы! Гарри хотелось подтягиваться, бегать, прыгать, крутиться, кричать и свистеть. Но существует много вещей, которые не может себе позволить человек сорока четырех лет. Даже если он пьян от ощущения свободы.

В машине, когда Дариус завел мотор, Гарри положил руку ему на плечо. Он не хотел торопиться.

– Дариус, я этого никогда не забуду – того, что ты сделал для меня, и того, что ты продолжаешь для меня делать.

– О, да все в порядке.

– Черт побери, я очень ценю твою помощь!

– Ты бы сделал то же самое для меня.

– Я думаю, что ты прав. Я надеюсь, что ты прав.

– Ну вот ты опять стараешься сделать из меня святого и надеваешь одежды скромности. Слушай, если я знаю, что хорошо и что плохо, я выучил это все с твоей помощью. Поэтому я сделал то, что ты бы сделал на моем месте.

Гарри улыбнулся и слегка хлопнул Дариуса по плечу.

– Братишка, я тебя люблю.

– Я тоже люблю тебя, старик.

Дариус жил в Вествуде, дорога туда отнимала всего тридцать минут. Но в понедельник во время часа пик поездка растягивалась на час. Они могли проехать по бульвару Уилшир и пересечь весь город, или добираться по шоссе Санта-Моника. Дариус выбрал Уилшир потому, что иногда пробки превращали шоссе просто в ад.

Некоторое время Гарри спокойно сидел, наслаждаясь свободой. Он не думал об ужасах судебных разбирательств, которые еще предстояли ему. Но когда они приблизились к бульвару Фейрфакс, ему опять стало плохо. Первым симптомом было головокружение. Ему казалось, что весь город медленно вращается вокруг них. Это ощущение вдруг накатывало на него, потом проходило. Но каждый раз, когда ему становилось плохо, у него начиналась тахикардия, и она усиливалась раз от разу. Его сердце билось, как сердечко пойманной птицы, и Гарри чувствовал, что ему не хватает кислорода. Он попытался глубоко вздохнуть, но вдруг обнаружил, что не может этого сделать.

Сначала он подумал, что воздух в машине застоялся. Чем-то пахло и было жарко. Он не хотел говорить о своем состоянии брату – тот разговаривал по телефону о каких-то делах. Поэтому Гарри проверил, как обстоит дело с вентиляцией. Он пустил струю холодного воздуха прямо себе в лицо. Ничего не помогало. Воздух не был затхлым, он был каким-то плотным, похожим на тяжелые токсичные испарения без запаха.

Город снова завертелся вокруг их машины. Сердце Гарри разрывалось от приступов тахикардии, воздух был густым, как сироп, поэтому нельзя было вдохнуть как следует. Гарри раздражал сильный солнечный свет. Он щурился, чтобы защититься от солнечных лучей, теплом которых только что наслаждался. Он выдержал ощущение ужасного груза, нависшего над ним и угрожавшего вот-вот придавить его. Но тут Гарри начало сильно мутить. Он попросил брата, чтобы тот затормозил. Они пересекали бульвар Робертсон. Дариус остановился сразу после перекрестка, хотя парковка и остановка транспорта здесь запрещались.

Гарри быстро открыл дверцу и наклонился. Его вырвало. Он ничего не ел на завтрак, в желудке было пусто, но его мучили сильные приступы рвоты.

Спазмы сжимали желудок.

Потом приступ прошел. Гарри откинулся назад на сиденье, захлопнул дверь и прикрыл глаза. Его била дрожь.

– Как ты? – заботливо спросил его Дариус. – Гарри, Гарри, что с тобой?

Когда ему стало лучше, Гарри понял, что страдает от приступа тюремной клаустрофобии. Сейчас ему было еще хуже, чем когда он на самом деле сидел за решеткой.

– Гарри, ответь мне!

– Братишка, я был в тюрьме.

– Помни, что я всегда стану тебя поддерживать. Когда мы вместе, мы сильнее всех, так было всегда и так будет впредь.

– Я в тюрьме, – повторил Гарри.

– Послушай, все эти обвинения – сплошное дерьмо! Тебя подставили. Здесь ничего не связывается воедино. Ты больше не проведешь в тюрьме ни одного дня.

Гарри открыл глаза. Теперь ему уже не было больно от блеска солнечных лучей. Ему даже показалось, что февральский день померк со сменой его настроения.

Он сказал:

– Я в своей жизни не украл ни гроша. Никогда не жульничал и исправно платил налоги. Никогда не изменял своей жене. Я аккуратно возвращал все, что брал взаймы. Все годы, пока я был копом, я постоянно перерабатывал. Я честно шагал по жизни. Братишка, я хочу тебе сказать, что не всегда мне было легко выполнять долг. Иногда мне все надоедало, я уставал, мне хотелось идти более легким путем. Мне совали взятки, и эти деньги могли бы пригодиться нам. Но моя рука не могла положить их в карман. Я почти хотел это сделать. Да, я могу сказать, что мне иногда даже хотелось это сделать. И другие женщины... они хотели быть со мной. Я бы мог позабыть о Джессике, когда они были рядом. И может, я бы изменил ей, если бы мне все это давалось немного легче. Я знаю, что я мог бы сделать это...

– Гарри...

– Я тебе говорю, что во мне заложено столько же зла, как и во всех остальных людях. У меня были желания, которые пугали меня. Я им не поддавался, но то, что они существуют, меня все равно жутко пугает. Ты можешь смеяться, но я не святой. Однако я всегда четко выполнял закон и никогда не отклонялся от этой чертовой линии. Всегда действовал в рамках закона. Эти чертовы рамки, и эта проклятая правильная линия... Она узкая и прямая, острая как бритва. Она прямо врезается в тебя, если ты следуешь ей достаточно долго. Ты истекаешь кровью, следуя этой линии. Иногда ты даже спрашиваешь себя, почему бы не сойти с нее и не пройтись по прохладной травке... Но я всегда хотел быть человеком, которым могла бы гордиться моя мать. Брат, мне всегда хотелось хорошо выглядеть и в твоих глазах, в глазах моей жены и моих детей. Я так вас всех люблю. Я никогда не хотел, чтобы кто-то из вас узнал о моих жутких переживаниях.

– Гарри, в каждом из нас заложены неприятные черты и сомнения. Так бывает со всеми. Почему ты так казнишь себя? Почему ты так мучаешься?

– Если я ни на секунду не сходил с правильной дороги, и все равно такое случилось со мной, значит, то же самое может случиться с любым из нас?! – Дариус непонимающе смотрел на него. Он пытался понять переживания Гарри, но не мог постичь их до конца. – Братишка, я уверен, что ты сможешь отвести от меня обвинения. Я больше не стану проводить ночи в тюрьме. Но ты объяснил мне законы о конфискации имущества. Ты прекрасно все объяснил мне. Мне все стало слишком ясно. Им нужно будет доказать, что я занимался наркотиками, чтобы снова посадить меня в тюрьму. Они никогда не смогут сделать это, потому что все было подстроено. Но им ничего не нужно делать, чтобы конфисковать мой дом и арестовать мои счета в банке. Они только должны заявить, что, возможно, в доме проводились незаконные операции. Они также могут сказать, что подложенные мне наркотики служат достаточным основанием для конфискации, если даже не было доказано, что я имею к ним отношение.