— Их жизнь — в честной борьбе, а не в том, чтобы всаживать кинжал в живот другого, — заявляю я.

На лице Эдуарда появляется широкая ухмылка.

— Победа — победителю, дорогой Людвиг, catch as catch can[9]. Разве я жалуюсь, когда вы являетесь ко мне с талонами, которым цена — ноль?

— Конечно, — отвечаю я, — и еще как!

В эту минуту кто-то отстраняет Эдуарда.

— Мальчики, наконец-то вы пришли, — сердечным тоном говорит Герда. — Давайте пообедаем вместе! Я надеялась, что вы придете!

— Ты сидишь в винном погребке, — язвительно замечаю я, — а мы просто пьем пиво.

— Я тоже предпочитаю выпить пива. Я сяду с вами.

— Ты разрешишь, Эдуард? — спрашиваю я. — Catch as catch can.

— А что тут Эдуарду разрешать? — спрашивает Герда. — Он только рад, когда я обедаю с его друзьями. Верно, Эдуард?

Эта змея уже зовет его просто по имени.

— Разумеется, ничего не имею против, конечно, только приятно… — заикаясь, отвечает Эдуард.

Я наслаждаюсь его видом: он взбешен, побагровел и злобно улыбается…

— Красивый у тебя бутон, — замечаю я. — Ты что, на положении жениха, или это просто любовь к природе?

— Эдуард очень чуток к красоте, — отвечает за него Герда.

— Это да, — соглашаюсь я. — Разве тебе подали сегодня обычный обед? Унылые битки по-кенигсбергски в каком-нибудь безвкусном немецком соусе?

Герда смеется:

— Эдуард, покажи, что ты настоящий рыцарь! Разреши мне пригласить пообедать твоих друзей! Они постоянно утверждают, будто ты ужасно скуп. Давай докажем им обратное. У нас есть…

— Битки по-кенигсбергски, — прерывает ее Эдуард, — хорошо, пригласим их на битки. Я позабочусь, чтобы они были экстра и вам подали…

— Седло косули, — заканчивает Герда. Эдуард пыхтит, как неисправный паровоз.

— Разве это друзья? — заявляет он.

— Что такое?

— Да мы с тобой кровные друзья, как ты с Валентином, — говорю я. — Помнишь наш последний разговор в клубе поэтов? Хочешь, я повторю его вслух? Каким размером ты теперь пишешь стихи?

— Так о чем же вы там говорили? — спрашивает Герда.

— Ни о чем, — поспешно отвечает Эдуард. — Эти двое никогда слова правды не скажут. Остряки, убогие остряки, вот они кто! Понятия не имеют о том, насколько жизнь серьезна.

— А насчет серьезности жизни, думаю, что, кроме могильщиков да гробовщиков, никто не знает ее лучше, чем мы.

— Ну, вы! Вы видите только нелепые стороны смерти, — вдруг ни с того ни с сего заявляет Герда. — А потому перестали понимать серьезность жизни.

Мы смотрим на нее, обалдев от удивления. Это уже, несомненно, стиль Эдуарда. Я чувствую, что сражаюсь за потерянную территорию, но еще не имею сил отступить.

— Откуда у тебя эти мысли, Герда? — спрашиваю я. — Эх ты, сивилла, склоненная над темными прудами меланхолии!

Герда смеется:

— Вы всю жизнь только и думаете, что о могильных камнях. А другим не так легко заинтересоваться могилами. Вот, например, Эдуард — это соловей.

На жирных щеках Эдуарда расцветает улыбка.

— Так как же насчет седла косули? — спрашивает Герда.

— Что ж, в конце концов, почему бы и нет?

Эдуард исчезает. Я смотрю на Герду.

— Браво! — восклицаю я. — Первоклассная работа. Как прикажешь все это понимать?

— Не делай лицо обиженного супруга, — отвечает она. — Просто радуйся жизни, и все.

— А что такое жизнь?

— Именно то, что в данную минуту происходит.

— Браво! — на этот раз восклицает Георг. — И сердечное спасибо за ваше приглашение. Мы в самом деле очень любим Эдуарда; только он нас не понимает.

— Ты тоже его любишь? — обращаюсь я к Герде.

Герда смеется.

— Какой он еще младенец, — говорит она Георгу. — Вы не могли бы хоть немного открыть ему глаза на то, что не все и не всегда его собственность? Да еще если он сам для этого ничего не делает.

— Я неутомимо тружусь, стараясь просвещать его, — отвечает Георг. — Но в нем есть куча препятствий, которые он называет идеалами. Когда он наконец заметит, что это всего-навсего эгоистический снобизм, он исправится.

— А что такое эгоистический снобизм?

— Юношеское тщеславие.

Герда так хохочет, что даже стол дрожит.

— Что ж, по-моему, это неплохо, — заявляет она. — Но без разнообразия надоедает. От фактов никуда не уйдешь.

Я остерегаюсь спросить ее, действительно ли от фактов не уйдешь. Герда сидит передо мной честно и уверенно и держит нож стоймя в ожидании второй порции косули. Лицо у Герды округлилось; она за счет Эдуарда уже пополнела, она сияет и ничуть не смущена. Да и почему бы ей смущаться? Какие фактические права я на нее имею? И кто кого в данную минуту обманывает?

— Верно, — говорю я. — И я оброс атавистическим эгоизмом, как скала мохом. Меа culpa[10].

— Правильно, дорогой, — отвечает Герда. — Наслаждайся жизнью и размышляй, только когда это необходимо.

— А когда это необходимо?

— Если ты хочешь заработать деньги и продвинуться вперед.

— Браво! — снова восклицает Георг. В эту минуту появляется седло косули и разговор обрывается. Эдуард наблюдает за нами, как наседка за своими цыплятами. В первый раз он дает нам мирно поесть. У него появилась новая улыбка, в которой я не могу разобраться. В этой улыбке затаенное сознание превосходства, и время от времени он тайком показывает это Герде, словно преступник в тюрьме, который тайно переписывается с другим заключенным. Но у Герды осталась ее прежняя открытая сияющая улыбка, которую, как только Эдуард отвернется, она посылает мне, словно невинная девочка перед причастием. Она моложе меня, но мне кажется, что опытом она старше по крайней мере лет на сорок.

— Кушай, мальчик, — говорит она.

Я ем, но меня мучают совесть и недоверие, а седло косули, этот первоклассный деликатес, кажется мне вдруг невкусным.

— Еще кусочек? — угощает меня Эдуард. — А может быть, еще брусничной подливки?

Я удивленно смотрю на него. У меня такое чувство, точно мой прежний унтер-офицер предложил мне, рекруту, поцеловать его. Встревожен и Георг. Я знаю, потом он будет объяснять неправдоподобную щедрость Эдуарда тем обстоятельством, что Герда уже спала с ним, — но на этот раз я могу поспорить. Она будет получать седло косули до тех пор, пока еще не согласилась на это. Когда он ее получит, ей опять будут подавать только битки по-кенигсбергски с немецким соусом. И я уверен, что Герде это тоже известно.

И все-таки я решаю после ужина уйти вместе с нею. Доверие — доверием, но у Эдуарда в погребке слишком много крепких напитков.

Тихая ночь повисла всеми своими звездами над городом. Я сижу у окна и жду Кнопфа, для которого приготовил обломок водосточной трубы. Она идет как раз от моего окна, через подворотню и до самого дома Кнопфа, а там ее короткий конец загибается во двор. Но со двора трубы не видно.

Я жду и читаю газету. Доллар всполз кверху еще на десять тысяч марок. Вчера имело место только одно самоубийство, но зато две забастовки. Служащие после долгих пререканий наконец добились некоторого повышения ставок, но тем временем деньги настолько упали, что люди теперь на эту прибавку едва могут купить раз в неделю литр молока. А на следующей неделе — вероятно, только коробок спичек. Число безработных увеличилось еще на сто пятьдесят тысяч. По всей стране усиливаются волнения. Рекламируются новые рецепты по использованию кухонных отбросов. Волна заболеваний гриппом растет. Вопрос о повышении пенсий инвалидам и престарелым передан на рассмотрение особого комитета. Через несколько месяцев комитет должен высказаться по этому вопросу. А тем временем умирающие от голода пенсионеры и инвалиды просят милостыню или ищут поддержки у родственников и знакомых.

С улицы доносятся тихие шаги. Я осторожно выглядываю в окно. Однако это не Кнопф — это влюбленная парочка, которая на цыпочках крадется через двор в сад. Сезон в самом разгаре, и любящие больше чем когда-либо нуждаются в пристанище. Вильке прав: куда же им деться, чтобы им не мешали? Если они пытаются проскользнуть в свои меблированные комнаты, хозяйка уже начеку и от имени морали и зависти, словно ангел с мечом, немедленно их изгоняет; в общественных парках и скверах на них рявкает полиция и задерживает их; на комнату в гостинице у них нет денег, — так куда же им деваться? А в нашем дворе их никто не тронет. Памятники повыше закрывают их от других парочек; никто их не видит, к надгробию можно прислониться и в его тени шептаться и обниматься, а в ненастный день, когда нельзя расположиться на земле, памятники с крестами всегда к услугам влюбленных; тогда девушки, теснимые своими любовниками, держатся за перекладину, дождь хлещет в их разгоряченные лица, туман овевает их, они дышат бурно и порывисто, а их волосы, в которые вцепился возлюбленный, взлетают, словно гривы ржущих коней; предостережения, недавно вывешенные мною, не возымели никакого действия, да и кто думает о том, что ему может придавить ноги, когда вся жизнь гибнет в пламени разрухи?