— Да кто ее украдет?

— Благодарные жители и украдут.

— Не дам, — сказал Мультан. — Я ведь сторож костела. А заодно и замка.

— Ну, дед, вы насторожите, — заметил я.

— Ого-го, еще как. А доска что? Прибьют доску и как будто все дело сделано. А доска — сегодня она есть, завтра нету! Кр-руши, Ванюха!

— Он прав, — сказала Стася. — Была доска на Ружанах, на белорусском Парфеноне, а во дворе валялись бочки из-под мазута. Нету ее — те же бочки. Так какая вам башня нужна?

— «Вторая от угла».

— От которого угла? Где тот угол?

— И в самом деле, угла четыре. Так что практически под каждой…

— Практически псу под хвост твоя работа, хлопец, — сказал Мультан.

— А далее

стоп под знаком корабля, — безнадежно сказал я.

— Восемь стоп под знаком корабля, — повторила она, посчитав по пальцам. — Н-да, негусто.

Мультан ковырял носком сапога землю.

— Вот что, — проворчал он наконец. — Так ты тут ничего не найдешь. Я вот что сделаю. Я тебе внука своего младшего, Стасика, пришлю. Он настоящий Мультан. И он с Васильком Шубайло, другом своим, такие сорвиголовы, что весь замок с головы до пяток облазили. Может, они тебе чем-то помогут.

— Спасибо, дед. От детей в таких случаях действительно может быть больше пользы, чем от взрослых.

— То-то.

— Что же, — спросил я у Стаси, — вы копать начнете? Но ведь еще сыро.

— Пока будем готовиться. Настоящие работы начнем, когда учеников, у которых экзаменов нет, отпустят и когда немного подсохнет.

— Шаблыка тут им помог, — сказал дед.

— Да. Стоит копать. В случае чего и вам поможем. Заходите к нам.

— Что же, буду рад.

Мы стояли над откосом. Ветер веял со стороны замка, от небольшой реки. Справа и слева были видны пруды, и на одном из них игрушечная отсюда мельница. Было широко-широко.

— А городище это называется Белая Гора, — сказала она.

— Да, Белая Гора, — повторил дед.

До костела нам с дедом было по пути. Шли, болтали о том, о сем. От плебании нам под ноги бросился рыжий пес, помесь дворняги с ирландским сеттером. Прижав уши, начал ласково скулить.

— Кундаль, Кундаль, — трепал его дед. — Гляди ты, какой жирный. Как мешок. Ну, скоро на охоту с тобой пойдем. Тогда сбросишь жир. Пойдем на охоту?

Собака начала прыгать от радости.

— Верите, наловчился, холера, чтоб он был здоров, рыбу ловить. Иногда такую здоровенную принесет. И не знаю, или он ныряет за ней, как водолаз, или еще как. Зайдите ко мне, — пригласил Мультан. — Поглядите на сторожку. Вот так здесь и ночую каждую ночь: жена, дети и внуки в хате, а я тут. Поэтому моя баба и запретила мне часто бриться… Ревнует, холера.

Сторожка была самой необычной из сторожек, какие мне когда-либо доводилось видеть. Целых две комнаты. И большие.

— Здесь вход отдельный, — сказал дед. — Ни к селу, ни к городу он. Клира поубавилось, вот и отдали мне под сторожку. А вещей разных столько: все непригодное сюда сложили да еще из бывшего дворца собрали и принесли.

Это было в самом деле так. В первой комнате — голландка, топчан, стол и табуретки, а кроме того, еще и поломанная фисгармония, кресло с высокой «бискупской» спинкой, старый буфет черного дерева (стекла в нем отсутствовали, и на полках виднелись кружки, стаканы, чайник, картофель и лук россыпью).

Во второй комнате в углу лежали доски икон и рулоны иконных полотен, стоял стол на «орлиных» ножках (когти орлиной лапы сжимали шары, на которых стол и стоял) и пара кресел-инвалидов.

И в обеих комнатах на стенах висели портреты. Некоторые были порваны, некоторые потемнели до того, что на них почти невозможно было что-нибудь рассмотреть. А посредине одного был круг расплавленной краски — видимо, ставили ведро с кипятком.

Портреты были, может, и не очень художественные, но музейные. На некоторых виднелись латинские надписи или славянская вязь.

— Ксендз сюда перетаскал. Что в хатах купил, что на чердаках нашел.

— Дворец ведь сгорел.

— Э, не так много в том дворце и добра было. Кое-что успели вытащить.

— Куда же оно подавалось?

— А кто знает? Тут перед освобождением такое творилось… А потом, когда немцы удрали, а наши еще не пришли, было еще хуже.

— А что?

— Бовбель-Кулеш разгулялся. И разобрать нельзя было, кто кому голову сворачивает.

— А хорошо тут у вас. Мне бы сюда перебраться.

— Что, вечеринки у Вечерки надоели?

— Да я и сам могу. Но там уже слишком.

— И вот, гляди ты, хороший человек — заведующий клубом — поискать, даром что образования не хватает, а вот привязалась этакая чума — и ничего нельзя поделать.

Вздохнул:

— Надо поговорить с ксендзом. Глядишь, и мне ночью не так скучно будет. Не будешь же всю ночь ходить, иногда и посидеть хочется… Поговорить. А Стасика вам завтра в помощь пришлю. Он — Мультан, а я уже на старости лет начинаю наше уличное прозвище оправдывать — Потеруха[61]. Потеруха старая и есть.

Он проводил меня с костельного погоста.

— Дед, — сказал я, глядя на галерею, — а что это про женщину с монахом всякие байки брешут?

И тут дед посерьезнел:

— Э-э, если бы это байки! Правда. Сам видел.

— И в замке видел?

— В замок ночью не хожу. Боюсь. И все боятся. Говорят, и там бывают. А я вот тут видел, на галерее. Идет что-то светлое, как сам день, а рядом тень, будто сама ночь.

— Ой, дед!

— Брешу, думаешь? Чтоб мне со старухой и внуками дня не прожить.

— Специально приду взглянуть.

— Они не каждую ночь ходят. Я однажды набрался смелости, взобрался на галерею (в случае чего, думаю, пальну из ружья). Исчезли. Спустился на погост — снова идут.

В доме у моего хозяина царило тихое отчаянье. В тот день Зелепущенок должен был проводить брата, который приезжал к нему на праздник из Донбасса, и еще при мне они пошли на автобусную остановку в Ольшаны.

Мария Семеновна, полная, добрая, синеглазая, была вся в слезах и заламывала руки; то ли с отчаянья, то ли от того, что они у нее каждую весну и осень нестерпимо болели. Была она в «сахарном» звене. А вы знаете, что такое сахарная свекла? Ни для сортировки семян, ни для прореживания всходов машин пока не придумано. «Надо будет привезти ей из Минска глицерина, — подумал я. — Это же надо, не слышать про глицерин. А ведь руки такие черные, потрескавшиеся, страшные».

— Что, не приходил еще?

— Нет. Антоська, миленький, дорогой, встрень ты его, пожалуйста, сходи ты в Ольшаны, поищи его.

— По какой дороге?

Ольшаны местечко длинное, и потому в Ольшанку из него ведут три дороги. Мария Семеновна виновато смотрела на меня, и я понял, что придется перемерить ногами все три.

— Хорошо. Дайте только его резиновые сапоги и фонарик.

— Сыночек, бога молить буду. А сапоги — вот. Потому что и впрямь, может, в поле забрел, может, в Выдрин Яр скатился, может, в канаве где лежит. А по ним же еще вода из пущи бежит. Снег ведь еще, должно быть, в пуще.

Вздохнув, я пошел от освещенных окон во тьму.

Прыгал по дороге огонек фонарика. Я обследовал Выдрин Яр, там, где он подходил почти к дороге, — ничего. Перед самыми Ольшанами потянулся лес с густым подлеском. На опушке что-то темнело. Я повел фонариком в ту сторону. У деревьев стоял Гончаренок, видимо, только что окончив справлять малую нужду, и я опустил фонарь. Малоприятно, когда на тебя светят в такой момент.

Показалось мне или нет, но в этот момент что-то будто шевельнулось в кустах.

А бухгалтер — я слышал шаги — поспешил ко мне, легко перепрыгнул канаву и стал рядом.

— А-а, Антон Глебович, — сказал дружелюбно, словно между нами ничего не произошло. — А я думаю, кто это светит. Закурить не найдется?

— Есть, Тодор Игнатович. Возьмите фонарик, посветите. — Я вскрыл пачку ножничками.

— Большой ножик, — заметил он. — Все есть.