Но что, собственно, есть предлагаемая на этих страницах интерпретация художественной деятельности в военных, милитантских терминах? Она означает не больше, чем понимание искусства как организацию конфликтных зон. Конфликт как продукт художественной работы, создает новые человеческие (персональные) отношения внутри конкретной микроструктуры и проблематизирует привычные, ставшие уже нормой отношения. Конфликт выявляет несовместимости и бессознательные оппозиции, неравенства и дифференции. Конфликт продуцирует не мнимый консенсус, но диалог и осознание сложностей ситуации. Быть художником — это значит порождать непрерывные конфликты в зонах мнимых умиротворенностей, на территориях декларируемого спокойствия, на огороженных участках упорядоченности.

Как формулировал Мишель Фуко, всякий субъект формируется дискурсами, а не психологией, своим местом в конфигурации культурных сил, а не личными вкусами, привычками и желаниями. Именно это и делает индивидуума прозрачным и понятным: выявление и прочтение другими тех дискурсивных сплетений, которые организуют субъекта и определяют его место в мире. На этом основаны вся современная культурологическая интерпретация, весь постструктуралистский критический подход. С субъекта сдираются и дешифруются его дискурсивные «шкуры», и он предстает голым и беззащитным в своей социокультурной идентичности.

Поэтому быть непрозрачным — это быть непрочитываемым, непонятным, неочевидным для принятых техник анализа и идентификации. Сам Фуко конструировал себя как «философа в масках», скрывающего свою «идентичность» и намеренно ускользающего от всякой тотальной проясненной и последней определенности. Не быть ни «художником», ни «философом», ни «революционером», ни «консерватором», ни «интеллектуалом», ни «критиком» означает сохранять место для свободного маневра, для быстрого передвижения внутри стабильных и косных систем. Такое передвижение необходимо для сопротивления установившимся классификациям и дисциплинарным принуждениям.

То, что мы называем здесь непрозрачностью, в других контекстах может именоваться автономностью, микрополитикой, ликвидацией ролевых функций или «минированием». Непрозрачность продукта и невозможность репрезентации сопутствуют всем этим моделям поведения, поскольку все политики непрозрачности исходят из невозможности фиксировать конечные значения.

Быть прозрачным — это значит быть ясным и понятным в каждом конкретном событии коммуникации. Не нужно темнить и скрывать значения: нужно лишь ликвидировать их финальные смыслы. А потом скорее припасть к водопроводному крану.

Уличные беспорядки могут носить как массовый, так и индивидуальный характер. Проходя мимо витрины, швырнуть в нее молоток. Разбросать мольберты уличных художников. Остановить автомобильное движение на улице. Обворовать булочную до последнего куска хлеба. Организовать на проезжей части небольшой карнавал. Провести импровизированную демонстрацию. Устроить митинг. Произнести перед прохожими политическую речь. Забросать здание банка говном. Устроить массовый стриптиз. Раскидать с балкона деньги. Прикинуться компанией душевнобольных. Спровоцировать школьников на громкий скандал в парке.

К сожалению, все эти веселые, куражные методы больше не работают. Но не нужно впадать в отчаяние: действуйте, выдумывайте.

В больших городах Италии в 70-е годы было неспокойно. С окраин общества шла волна мокропиздого недовольства и хуелипкой ненависти. В авангарде молодого движения встали грязноногие «городские индейцы» — «Indiani Metropolitani». Они активно разрабатывали техники борьбы против капиталистического промывания мозгов и морального разложения молодежи. События разворачивались в треугольнике Рим—Болонья—Милан. «Городские индейцы» связывали социально-революционные методы классовой борьбы с авангардистскими техниками эстетического бунта. Одним из главных лозунгов «индейцев» был лозунг: «Массы хотят стать поголовно авангардистами!» Они делали граффити, в которых обессмысливали слоганы власти, доводя логику буржуев до полной абракадабры. Они хихикали в рожу миланским умытым и разгалстученным бизнесменам. Они торчали днями и ночами в своем вонючем андеграунде, строя планы грандиозной потасовки.

Где вы сейчас, залихватские "городские индейцы", в каких, еб вашу мать, резервациях?

Под буквализмом мы понимаем стремление к немедленному воплощению мысли в поступок, нарочитое неразличение теории и практики и еще такое отношение к дискурсам, которое предполагает буквальное их осуществление в жизни. Здесь и сейчас.

Если прибегать к широким обобщениям, то можно скачать, что мы ныне живем в мире текстостремительной культуры. Это означает, что реальной интенцией всякого культурного начинания является текстуальная его репрезентация. Культура получает свою последнюю легитимацию, будучи представленной и зафиксированной как текст среди других текстов. Наиболее успешным оказывается такой текст, который получает максимальное количество текстуальных же откликов, ссылок, комментариев. Текст живет как его эхо, как множащиеся его цитирования, как его интерпретации, как его критика. (Возьмем, например, такой текст: фильм Ридли Скотта «G.I.Jane». В этом американском фильме речь идет о женщине-офицере (Дэми Мур), которая попадает в специальный военный лагерь, где готовят отборные группы войск. Героиня проходит все возможные испытания и в конце фильма даже участвует в диверсионной акции в Ливии. Фильм имеет явственный фашистский привкус и все необходимые атрибуты фашистского текста: апологию корпоративности и военной элитарности, проповедь милитаризма, идею инклюдированности персональной сексуальности в профессиональное «братство» и т. д., и т. п. Однако на самом деле этот фильм (визуальный текст) — воспроизведение подобных же текстов об отборной военной элите и игра с этими текстами. Если бы Ридли Скотт сделал свой фильм в 30-е годы в нацистской Германии, его произведение функционировало бы как агитпроп, как руководство к действию. В современном же контексте фильм Скотта — это прежде всего текстуальность, которая, конечно же, влечет за собой самые разные — в том числе и внетекстуальные — следствия, но манифестирует себя именно как текст среди других текстов.)

Однако мы знаем и другие типы культур, в которых культурный текст понимался часто как прямое руководство к действию, как наставничество в политической борьбе, религиозном поиске или этическом свершении. Русская культура XIX века — хороший тому пример. Императивы, провозглашенные такими авторами, как Лермонтов, Толстой, Достоевский, Чернышевский, а позднее и русскими символистами, становились непосредственными импульсами, преобразовывавшими жизнь и практическую деятельность поколений людей. В данном случае можно говорить о феномене текстобежной культуры. Здесь текст служит индивидууму как источник сведений о преобразовании себя и мира. И часто индивидуум очень буквально, прямолинейно прилагает текст к своей жизни и использует его для изменения последней. Предельные примеры: уход писателей (Александр Добролюбов и некоторые другие) из профессиональной среды и растворение их в народе (к чему призывали важнейшие тексты русской культуры). Буквальный перенос текста в свою жизнь, трансформация текста в тело — этому отдали дань не только Блок, Маяковский или Хлебников, но и Рембо, Гоген, Арто и некоторые другие представители западной культуры. Этот буквализм предписывает понимание искусства как этики, восприятие эстетики как политики и последующую их реализацию в собственной судьбе.