— Не горюй. Расскажу тебе, что б печаль унять, грусть твоя ребенку вредна. Как сойдут снега, по первым проталинам соберу дружинников да к Царьграду двинусь. Попрошу Константина — императора византийского, то, как князь по-нашему, окрестить меня в христиане, да отцом моим крестным стать. Ты о вере той слышала? — Слада лишь рот разевает, Улеба слушая, а тот знай себе бает: — Многие люди в землях заморских, верят, что бог лишь один, и все-то он создал: землю, воду, нас с тобой.
— То не правда, меня матушка народила, что ж она бог теперь? — Сладе вера такая юродивой кажется, неужто взаправду кто в глупости верит.
— Не нас, но прапрадедов наших. Ты не перечь, но слушай. И люди у Бога того, не то дети малые, да не смышленые, не то рабы, да прислужники, от того кресты на шеях таскают, что б грехи свои помнить, да прощенье за них вымаливать. Русь, что солнцу кланяется, для иноземца дика, да не ясна, потому, крещение пройдя, я желанней им в Киеве буду, паче Ольги, что Велесу жертвы приносит. Ты женой моей станешь, по законам их, рука об руку в церковь войдя. Так дите, что в чреве твоем, законным наследником в глазах князей заморских будет, надеждой и опорой, что род не прервется. От того не горюй, а жди. Быть тебе княгиней полновластной, в хоромах терема киевского. Не указ тебе будет ни Ольга, ни сын ее, лишь меня слушать и придется. А пока не горюй, а о мальце, что судьбой уже в лоб целован, думай. — С тем покидает Улеб светелку Услады, оставив девушку, думы думать, о Киеве мечтать, да еще не округлый живот поглаживать.
Сколь зиме не ярится, да всегда весна приходит. Сначала капелью, да вечерами потеплевшими. Затем ветками вербными и ручейками журчащими. Ходит по лесу с подснежниками первыми, да солнышком теплым в окна заглядывает. Красит весна в краски яркие, то, что за зиму, казалось, выцвело. И девки в платья красивые рядятся, летами волосы заплетая. Но знает люд русский — коварна весна, как жена не верная, что платок красивый одев, на стол котелок пустой ставит. Голодно ныне, за зиму запасы съедены, а новые не скоро пополнятся. Оттого и жертва, Хорсу наудачу отданная, вдвойне ценится. Целого барана отдает богу Улеб, что б помог тот в деле не праведном. Только видно не купишь спасенья, у того кого предать собираешься.
До Царьграда путь не близок, по грязным проталинам, что только снег с себя скинули, меж деревьев листвы лишенных, от рассвета до заката воины шагают, больше верст за светодень покрыть стараясь. Дружинники, что Улебом в дорогу снаряжены, меж собой сетуют, князя юного виня в торопливости, да не сдержанности, разве не мог, окаянный, до конца капели обождать? Ныне же, с ногами промокшими, под уздцы коней тянут тропами нехожеными. Ни огня развести, ни ночлега поставить, все в сырости да слякоти. По погоде такой в походе лишь беды ждать приходится, не холера, так лихорадка завсегда цель найдет. Хорошо хоть не весь путь по тверди идти придется, у Смоленска решено половодья обождать, да по Днепру до Черного моря сплавится. А там и до грека недалече. Не близок путь в Византию, а покуда идется полями, да лесами, через земли кривичей, по лугам полочан, у всяк воина думы в голове рождаются, и не у каждого они добрые. Кто обиду на князя таит, кто за глупость затею его держат, а кто просто Ольге сердце отдал, посему никто и не примечает, как близ Полоцка из отряда ратники пропадают, в бега подавшись.
Весна, в права вступая, лед на реках колет, да зеленью яркой деревья рядит. Красив Смоленск весной, да в половодье людом богат. Там купцы с боярами у пристани криком заходятся, до пены у рта о поборах, да товарах не качественных споря. Меж ногами их, пройти мешая, снуют сиротки, милостыню выпрашивая. Женщины из домов веселья за сорванцами теми приглядывают, заодно бояр привечая. Рыбаки снасти чистят, да лодки смолят, к рыбалке готовясь, а между делом на девок продажных поглядывают, да желтозубые улыбки им дарят. И меж гама да шума портового, растворяется Улеб с дружиною, с многоликой толпой смешиваясь.
За корабль, что к Царьграду доставит, княжич двадцать золотней выплачивает. Судно то, с боками от паразитов мореными, девами резными украшено, краской красной нарядно выкрашено, да позолотой по борту расписано. Смотрит Улеб, и грезит, что корабль тот, самим Перуном ему в помощь послан. По волнам синим моря пенного, повезет "Крылатый" князя в жизнь новую, со всех сторон радостную.
По Днепру от Смоленска, через Киев да земли печенежские выплывает "Крылатый" к морю Черному. Смотрит Улеб в небо синее, на горизонте землю выжидая, коли скоростью такой и далее идти будут к началу лета к берегам греческим причалят.
Как задумано, так и сделано, первые грозы в пути встретив, у стен Царьграда корабль якорь бросает, Улеба со свитою на берега греческие выпуская.
Из тайных и скорей всего несуществующих дневников византийского императора Константина Багрянородного.
Руги* прибыли к стенам Царьграда с первыми жаркими днями лета. Страшный северный народ, с нечесаными головами и густыми бородами, отросшими за месяцы пути так, что и лиц не разобрать. Кричат громко, перебивая друг-друга зычными гласами, так что даже бывалых градских стражей озноб охватывает. Варвары. Не зря Рим боится им веру истинную нести, что медведям доказать можно, коли только силу стали, да острие меча признают они? Предводителем ругов выступает царевич, Игорем от полюбовницы нагулянный — Улеб Рюрикович. Говорит складно, будто грамотен, как цари европейские, да на сородичей своих не похож тем, что благородство в манерах имеет. От отца ему глаза черные, как крылья ночи бесовской, достались, а вот кожа, хоть ветрами морскими да солью выдублена, под солнцем не одну седмицу коптилась, а все одно светла, словно из терема молодец и не выбирался. Худощав. Брат его — Святослав, говорят, поширше будет, хоть и младшенький. Ростом Улеб высок, от чего худоба его еще ярче видится. На груди медальон родовой, право от имени ругов говорить позволяющий. С царевичем свита его, не богато одетая, по-походному. Как Испанский король отмечал, северянам небрежность в одежде свойственна. С лиц все суровы, да не приветливы, движенья скупы по военному, будто расплескать за зря силушку свою боятся. Говорят мало, все чаще кричат, кулаками пудовыми потрясая, коли желаемое не получают. Подле Улеба девка отирается. Мила, тиха, бледна да полновата не в меру. Хоть и любят руги баб по дородней, но спутница Улеба не здоровьем пышна, а толста болезнью. Наблюдатели донесли, что брюхата женщина, оттого и глядится столь неприглядно.
Царевич разговор свой начинает с просьбы, о которой поразмыслить стоит. Просит помощи в высылке брата своего Святослава из Киева, да отстранения Ольги — архонта земель русских, от дел княжества. Взамен предлагает веру единую принять, да посеять зерна ее по всей Руси. За то, конечно, Папа* похвалит, да только стоит ли его похвала дел тех, что сделать предстоит?
Ольга давно, говорить не желая, влияние Византии на Русь слабит. Сын ее о войнах грезит, как окрепнет с мечом к нам придет. А желанье престола византийского союз брачный с Русью закрепить, отвергла Ольга, хоть и мягко, как у правителей принято, но все одно досадно. Роман, сынок взбалмошный, то, конечно, возрадовался, тому, что жена старая из племени варварского его стороной обошла, нашел себе бабу продажную, да супругой сделать желает. Тьфу! Эх, коли окрестить Улеба, да с девкой брюхатой его обвенчать, Рим доволен будет — князь на Руси христианин, да еще и при наследнике. Гляди, Византия договоры давние укрепить сможет, да поддержкой заручится. Опять же, царевич молодой мнение грека слушать станет, а уж мы ему с теплотой отеческой в делах поможем, так как нам нужно будет. Но поддержку оказать? У Ольги армия многотысячная, а Византия лишь сотню-другую дать и может, что бы себя благоденствиями не ослабить. Хотя коли обещаний раздать, да от Рима поддержки просить? Может и выйдет толк!
