— Сколько лет ты мне душу ела, место, как шавке подзаборной, указывая, ныне же, наконец, я займу то кресло, что по праву рода мне, а не тебе полагалось! Ты же безродная! Деревенщина! Мне отец о тебе все сказывал, как Олег тебя в Киев притащил, потехи ради воспитанника своего женится заставив. Я же, дочь боярская, тебе — девке грязной, в ноги кланяться должна была! Теперь ты часы до смерти считаешь, я же, гляди, молода да прекрасна, место твое займу, княгиней по праву мужа став! А могилу, где лежать по обряду христианскому будешь, в прах сотру, прокляну, как вероотступницу, что ради блага собственного, богов, которые сызмальства оберегали, предала! И внукам твоим свое слово донесу, когда о твоей правде они уже и не упомнят! — И в конец обезумев от безнаказанности кажущейся, хватает Предслава подушку пуховую, Ольге лицо накрывая, смерть свекрови ускорить желая. В жесте этом бессмысленном и отчаянном, всю злость, что как крест на себе носила, выплескивая. Может и вышла бы дочь боярская из схватки с деревенщиной псковской победителем, да священник без стука входит, правом духовника пользуясь. Как во сне для Предславы дальнейшее видится, будто со стороны на себя глядит, отмечая, что волосы из под платка выбились, кичка набекрень съехала, да рукав на рубахе подрался так, что более надеть ее нельзя будет. Вот снимают ее с тела княгини, пока еще дышащей, да в гневе откашливающейся. Вот по лицу бьют, из покоев под руки выводя, а она вместо того что б пощады просит, кричит, что есть мочи, что б венец Ольгин ей — Предславе отдали. Так как ее он теперь, а не покойницы! Вот, опять оплеуху получив, успокаивается, безнадежно понимая, не видать ей ни власти, ни шапки, ни головы своей, как видимо. Вот ведут коридорами сырыми, из теплоты терема в промозглость темницы, шагать заставляя. В себя же приходит жена Святослава, когда за спиной дверь кованная хлопает, наедине с крысами в подземелье темном женщину оставляя. И смехом скаженным дочь боярская заливается, слезами захлебываясь, лишь одно повторяет:
— Сдохни! Сдохни, проклятая!
В покоях княгини суматоха стоит, кто-то лекаря кличет, а он минуту спустя уж под дверью топчется, словно и не уходил никуда от светелки Ольги. Кто-то подушки под головой вдовы Игоревой поправляет, кто-то воды студеной несет. И богомолом средь муравьев заполошных, стоит отец Григорий слугами позабытый, на Ольгу испытующе глядя.
— Вон все! — Заботы неуемной не выдержав, княгиня кричит, степенность да выдержку обыкновенную растеряв. — Святой отец, ты останься, остальным не входить вели.
И вот, миг спустя, опустела светелка женщины болезной, со священником Ольгу наедине оставляя.
— Вот окаянная, дня прождать не смогла, чуть затею мне не загубила. — С досадой княгиня о невестке вспоминает. — Теперь из-за глупости, не владычицей, но изменницей станет, да в мешке каменном сгниет. Дура баба! Неужто умом повредилась? Видно роды тяжелые на голове сказались, я слыхала с бабами такое случается.
— Не о том печалишься Ольга, подумай лучше, что затеей своей богомерзкой, чуть беду на свою голову не накликала. Коль пришел бы я часом позже, то не девку придорожную, а тебя саму отпевать пришлось. — Отец Григорий на женщину строго смотрит, подумывая над тем, не божий ли знак, то был, что мертвой прикидываясь, чуть взаправду таковой не стала княгиня.
— Хотел бы Господь смерти моей, давно бы к себе прибрал. Верно братья мои по вере говорить любят, что Бог рано тех забирает, кто нужен ему, а обо мне отец небесный давно позабыл. К чему ему душа моя грешная? Разве что котелок свободный без меня томится. Вот ты как думаешь, Григорий, меня подле Иуды варить будут, или сразу в огонь к Люциферу кинут?
— Судачить меня звала или дела делать? Али, может, передумала? — Гришка Ольгу прерывает, покончить с делом грязным желая, да и не любы ему разговоры про муки адовы, о таком рассуждать, лишь беде к себе путь показывать.
Ныне, покуда бродил меж рядов ярмарочных, да пряники сахарные жевал, объесться ими до тошноты пытаясь, задумался святой отец о том, что не дурно бы было на запад двинутся, туда, где тихо и войны нет. Хотя где там тишь? Может, и на восток лучше было бы. Коль гуннов диких с их женами тунгусками обойти удастся, глядишь, до Китая дойдет. Там, говорят, чудно/ люди живут, вот поглядеть бы! Хотя боязно, вдруг народ дикий, да к вежеству не приученный? Наверно, за благо будет в Византию вернутся, вроде как службу верную отслужил, можно и домой воротаться. Да только не дадут ведь покоя, про Русь выпытывая. Глядишь, дознаниями до костра доведут, решив, что вера в нем слаба стала. Размышляя о житие своем, да о том, что в ближайшее время покровительницы своей лишится, решает Григорий никуда не ехать, а в княжестве русском затеряться. Большая Русь, найдется, где человеку маленькому схорониться. К концу путешествия своего по рядам торговым, истово мужчина уверовал, что Господь специально его на земли языческие ниспослал, что бы мог святой отец слово божье варварам неотесанным нести…. Ну и прянички, конечно, кушать, куда ж воистину без пряников?
Сейчас между делом благим — о Боге народу ведать, и Григорием стоит проблема не решенная, в лице Ольги, что кашу заварив, да в печь горшок поставив, теперь вынимать его боится. Словно мысли священника угадав, решается княгиня дело затеянное выполнить. С постели рывком поднимаясь, духовнику мешочек со златом кидает, да в последний раз светелку свою оглядев, дверь потайную отворяет. Поступью мягкой, решительности обыкновенной лишенной, ступает Ольга не смело в ход секретный, что к комнате выведет, где лежит баба мертвая, по воли судьбы после смерти княгиней ставшая. Чудны пути у Встрешника бывают, казалось бы, жила была женщина простая, в землянке своей покошенной мужей чужих за медяшку ублажала, а тут, глядь, померла и в смерти то счастье встретила, что при жизни не имела. Впервые платье из шелка византийского одела, правда не чувствуя мягкости и прохлады ткани. Примерила бусы янтарные, что отродясь в глаза не видела, да только не ощутит уж тепла, что от камня чудесного исходит. И в путь свой последней язычницей будучи, как христианка отправится. Да чужие дети у могилы ее рыдать станут, тогда, как свои даже не ведают, что мать непутевая сгинула. Века пройдут, а девка блудливая с почестями княжескими схороненная, лежать будет в месте, где лишь владычицам покоится должно. Воистину чудные нити Встрешник раздает, только ухватить успей нужную.
С холодным равнодушием смотрит Ольга на то, как Григорий умело тело мертвое крутит, омывая руки покойницы, да ворот платья ее поправляя. С душой каменной помогает нести усопшую в светелку, что еще день назад княгине принадлежала. С сердцем онемевшим кладет женщину бездыханную, так на нее саму похожую, на перины мягкие, что годы долгие одинокую постель княгини грели. И с головой пустой, мыслей лишенной, в подземелья возвращается Ольга, что бы уйти тропкой лесной, вдоль болот не осушенных к избушке, где Морена ее дожидается. И с каждым шагом проделанным, понимает княгиня, что верен путь, который сегодня выбран был.
Отец Григорий, женщину, что еще вчера судьбы человеческие вершила, взглядом проводя, встает на колени пред периной с покойницей, короткую молитву за душу усопшей вознося. Поднимается, с одышкой, возрасту его свойственной, справляясь, и вон выходит, что бы минуту спустя огласить на весь Киев, весть о кончине Княгини Великой — Ольги Мудрой.
Святослав.
Редки дни те, когда Святослав с детьми время проводит, то в походах пропадая, то дела княжеские решая. Оттого и ценны минуты вместе с ребятней проведенные, особенностью своей и долгожданностью. Снисходительно князь наблюдает за тем, как детские пальчики Ярополка тетиву тянут, стрелу выпустить стараясь. Смеясь, глядит, как Олежка, возрастом страшим пред братьями кичась, гордо голову вскинув, плечо лука оглаживает, пристреливаться в пустоту не спеша. С улыбкой отеческой следит за малым Владимиром, что от усердия язык высунув, тянет тетиву жильную в петлю попасть рассчитывая. Гордость Святослава пробирает за детей своих, что хоть годами и молоды, а духом сильны. Работу не посильную для рук детских выполняя, помощи не просят, пристреляться до охоты, надеясь.
