Но я ее вижу. Она прозрачна, как призрак, но это несомненно Рут. Она здесь, она вернулась, и мое сердце радостно трепещет. Я хочу прикоснуться к ней, обнять, но знаю, что ничего не получится, поэтому я просто сосредотачиваюсь, пытаясь рассмотреть жену получше. Когда глаза привыкают, я замечаю, что на Рут кремовое платье с оборками спереди. Платье, которое было на ней в тот день, когда я сделал ей предложение.

Но Рут чем-то недовольна.

– Нет, Айра, – внезапно говорит она, и в ее голосе я безошибочно распознаю предостережение. – Мы об этом говорить не будем. Об ужине и предложении – да. Но только не о…

До сих пор не верится, что она вернулась.

– Я знаю, что ты грустишь… – начинаю я.

– Не грущу, – перебивает она. – Это ты грустишь. Грустишь с того самого вечера. Мне не нужно было говорить, что…

– Но ты сказала.

Жена склоняет голову. Ее каштановые волосы в отличие от моих густые и блестящие.

– Тогда я впервые призналась тебе в любви, – произносит она. – Я сказала, что хочу выйти за тебя замуж. Я пообещала, что буду ждать и что мы поженимся, как только ты вернешься.

– Но ты сказала и еще кое-что…

– Остальное не важно! – восклицает Рут, вскидывая голову. – Мы ведь были счастливы, так? Все эти годы, что прожили вместе?

– Да.

– Ты любил меня?

– Всегда!

– Тогда, пожалуйста, послушай, Айра, – говорит Рут с едва скрываемым нетерпением и подается вперед. – Я никогда не жалела, что мы поженились. Ты подарил мне счастье и радость, и если бы я должна была сделать выбор еще раз, я бы повторила не колеблясь. Посмотри на нашу жизнь, наши поездки, совместные приключения. Как говаривал твой отец, мы вместе совершили долгую прогулку, которая называется жизнь. Моя жизнь была наполнена светом благодаря тебе. В отличие от других мы даже не ссорились.

– Ссорились, – возражаю я.

– Не всерьез, – настаивает Рут. – Наши ссоры ничего не значили. Да, я сердилась, если ты забывал вынести мусор, но это же не настоящая ссора, а пустяки. Такие мелочи исчезают из памяти, словно тень.

– Ты забываешь…

– Нет, я помню, – перебивает Рут, зная, что я собираюсь сказать. – Но мы справились. Вместе. Как всегда.

Как бы она меня ни утешала, я по-прежнему чувствую глубокую боль, которую много лет носил в себе.

– Прости, – наконец говорю я. – Я хочу, чтоб ты знала: мне всегда было страшно жаль.

– Не надо так, – просит она, и голос у нее обрывается.

– Ничего не могу поделать. Мы проговорили в тот вечер несколько часов…

– Да, – признает Рут. – Мы вспоминали время, которое провели вместе. Говорили про учебу, про то, что однажды тебе достанется отцовский магазин. Потом, уже лежа в постели, я долго-долго рассматривала кольцо. На следующее утро я показала его матери, и она обрадовалась. Отец тоже был доволен.

Рут пытается меня отвлечь, но тщетно. Я продолжаю пристально смотреть на жену.

– В тот вечер мы говорили и о тебе. О твоих мечтах.

Заслышав это, она отворачивается и повторяет:

– Да. О моих мечтах.

– Ты сказала, что хочешь стать учительницей и что мы купим дом по соседству с родителями.

– Да.

– И что мы будем много путешествовать. Побываем в Нью-Йорке и Бостоне. Может быть, даже в Вене.

– Да, – повторяет она.

Я закрываю глаза, ощутив бремя прошлых сожалений.

– Ты сказала, что больше всего на свете хочешь детей. Что ты мечтаешь стать матерью. Ты хотела двух мальчиков и двух девочек, большую шумную семью, как у одной из твоих двоюродных сестер. Ты любила у нее гостить, потому что тебе там было хорошо. Вот о чем ты мечтала…

Рут, ссутулившись, поворачивается ко мне.

– Да, – шепотом отвечает она. – Признаю, я этого хотела.

Сердце горестно сжимается, и я чувствую, как душа рушится. Правда зачастую бывает ужасна, и я вновь жалею, что Рут не вышла за кого-нибудь другого. Но сейчас уже поздно, слишком поздно что-то менять. Я стар, одинок и с каждым часом приближаюсь к смерти. Я устал – устал как никогда в жизни.

– Зря ты вышла за меня, – шепчу я.

Рут качает головой и ласково, как прежде, придвигается ближе. Она осторожно проводит пальцем по моему лицу, целует в макушку.

– Я никогда бы не вышла за другого, – говорит она. – И давай больше не будем об этом говорить. Тебе нужно отдохнуть. Поспи.

– Нет, – отвечаю я и пытаюсь покачать головой, но не могу – боль нестерпимая. – Я не стану спать. Я хочу быть с тобой.

– Не беспокойся, я приду, когда ты проснешься.

– Ты уже раз ушла.

– Я никуда не уходила. Я была здесь. И буду впредь.

– Откуда ты знаешь?

Рут вновь меня целует, прежде чем ответить, ласково и нежно:

– Потому что я всегда с тобой, Айра.

Утром, выбираясь из постели, Люк почувствовал сильную боль в спине, поэтому почистить Коню шею и холку было проблематично. Ибупрофен слегка унял приступ, но все-таки Люк с усилием поднимал руку выше плеча. Когда он на рассвете обходил сараи, то морщился от боли, даже поворачивая голову с боку на бок, и радовался, что Хосе помогает ему управляться на ранчо.

Повесив щетку на гвоздь, Люк насыпал в ведерко овса и зашагал к дому, зная, что полностью оправится через пару дней. Боль была нормой после любого выступления, и Люк уж точно переживал и худшее. Вопрос заключался не в том, пострадает ли наездник, а в том, когда и насколько серьезно. Не считая злополучной скачки на Страхолюдине, Люк дважды ломал ребра и дважды рвал коленные связки, один раз повредил легкое. В 2005 году ему раздробило левое запястье, и он вдобавок вывихнул оба плеча. Четыре года назад он участвовал в мировом чемпионате со сломанной лодыжкой, в специальном сапоге, чтобы вновь не повредить еще не сросшиеся кости. И разумеется, Люк пережил изрядное количество сотрясений мозга. Тем не менее большую часть жизни он ни о чем не мечтал так, как о новых выступлениях.

Возможно, он и впрямь был сумасшедшим, как считала София.

Посмотрев в кухонное окно над раковиной, Люк увидел, как мимо дома спешно прошла его мать. Он задумался о том, когда же отношения с ней вернутся в привычные рамки. В последнее время она уже успевала позавтракать, прежде чем он появлялся в большом доме, и явно избегала разговора. В присутствии сына Линда давала понять, что все еще расстроена; она хотела, чтобы сын ощутил бремя ее молчания, когда она брала тарелку и оставляла Люка одного за столом. А главное, она хотела, чтоб он почувствовал себя виноватым. Люк мог бы завтракать у себя – он выстроил маленькое бунгало по ту сторону рощи, – но по опыту знал, что отказывать матери в возможности вдоволь побыть обиженной – значит усугубить ситуацию. Рано или поздно она должна была успокоиться.

Люк ступил на потрескавшиеся бетонные плиты, быстро окидывая взглядом все вокруг. Крыша в порядке – он менял ее несколько лет назад, – но дом нужно заново красить. К сожалению, сначала придется ошкурить каждую доску, и времени понадобится втрое больше. Времени, которого вечно не хватает. Дом выстроили в начале XIX века, и его столько раз перекрашивали, что слой краски скорее всего стал уже толще самих досок. И теперь краска на фасаде облупилась и сгнила под свесами крыши. Кстати говоря, и их тоже следовало починить.

Люк вошел в небольшую прихожую и вытер сапоги о коврик. Дверь открылась с привычным скрипом, и Люк почувствовал знакомый запах свежеподжаренного бекона и картошки. Мать помешивала яичницу на сковороде. Плиту он купил в прошлом году на Рождество, но кухонные шкафы были ровесниками дома, и стол стоял здесь, сколько Люк себя помнил. И линолеум давным-давно никто не менял. Дубовый стол, сделанный дедушкой, потускнел от старости; в дальнем углу источала тепло старинная дровяная печь. Люк вспомнил, что нужно наколоть дров. Приближались холода, и рано или поздно пришлось бы пополнить запас топлива. Печь обогревала не только кухню, но и весь дом. Люк решил, что займется дровами после завтрака, до приезда Софии.