В пальто, наброшенном поверх белья, Петр Арианович понуро стоял у стола и смотрел, как жандармы роются в шкафах и хлопотливо поднимают половицы.

Самый длинный из незваных ночных гостей занялся просмотром книг на полках, выдергивая их одну за другой и небрежно перебрасывая страницы. Вдруг, распластавшись в воздухе, как птица, сорвался сверху «Курс геологии» Афанасьева с дарственной надписью автора. Петр Арианович сделал движение, чтобы поднять книгу с пола.

— Ку-да? — прикрикнул на него ротмистр, руководивший обыском. — Стоять, где стоите!

Долго еще стучали эти слова в мозгу Петра Ариановича. Да, он не свободен теперь даже в самых простых своих движениях. Любой жандарм в любой момент может обругать его, остановить, прикрикнуть: «Стоять, где стоите!..»

Последнее, что видел Петр Арианович, когда жандармы уводили его, были страницы книг, устилавшие пол. Но прежде чем упасть, они долго еще кружились в воздухе, точно большие хлопья снега.

Теперь, в глухой деревеньке, на окраине Бет-пак-Далы4, Петр Арианович с болью вспоминает об этом, стоило ему выглянуть в низенькое оконце избы…

В том году зима наступила рано. Чуть ли не на шестой или седьмой день по приезде Петра Ариановича на место назначения. За окном его жилища замелькали хлопья падающего снега. И сразу же ссыльный ощутил себя так, словно бы очутился в одиночке.

В этой деревеньке он был изолирован от людей. Крестьяне (староверы) угрюмо сторонились ссыльного. Еще бы! Революционер, смутьян, слуга антихриста, бунтовал, как слышно, против царя! Подумать только — против самого царя!

Деревня по сути состояла из одной очень длинной, версты на три, улицы, по обеим сторонам которой зеленели усадебные участки. Дома были разные: рубленые, под железными крышами, или строения из сырцового кирпича, крытые камышом и обмазанные глиной.

Все прочно, незыблемо было здесь и этим отчасти напоминало Петру Ариановичу Весьегонск. И так же было враждебно ему.

Петр Арианович сразу встретился и с бытовыми трудностями, например в отношении жилья. Никому из крестьян не желательно было «опоганиться» — поселить у себя богоотступника-смутьяна. По счастью, с прошлого года пустовала хатенка на отшибе, притулившаяся к самому краю деревни. Там ранее доживал век старик бобыль. Недавно он умер, на место его и поселили Петра Ариановича.

Правительство никак материально не обеспечивало ссыльных поселенцев. В этом смысле тюрьма была лучше. По крайней мере, там не приходилось заботиться о пропитании. Петр Арианович надеялся было раздобыть какую-нибудь работу в деревне, но вскоре понял, что об этом нечего и думать. А ведь так неприятно пользоваться крохами от пенсии, которую мать получала за отца-чиновника.

Так и остался Петр Арианович на новом месте жительства один-одинешенек.

Старики, встречаясь с ним на улице, чопорно кланялись и в безмолвии проходили мимо. Молодежь, собираясь по вечерам «на дубки», с боязливым любопытством провожала его взглядами. А злющие старухи, боясь, наверное, сглаза, поспешно убирали с пути ребятишек — совсем как наседки, завидевшие в небе ястреба.

Примечательно, что Петр Арианович почти не обратил тогда внимания на здешних аборигенов — степняков-казахов, зимовье которых располагалось неподалеку от деревни. Их иногда встречал в лавке. Но у него и в мыслях не было, что на исходе зимы он подружится с одним из этих людей в малахаях и дружба эта скрасит его одинокое существование.

Да, до поры до времени изоляция была полнейшая. Даже коробки спичек не выпросишь у соседей.

Но Петр Арианович поначалу не был обескуражен Этим. Смолоду привык делать все сам, не чураясь физического труда. Обосновавшись в избе умершего бобыля, он начал бодро заготовлять топливо на зиму, ремонтировать покосившуюся заднюю стену своей хибарки.

Пока был занят хозяйственными работами, чувствовал себя в общем неплохо. Но вот настала зима. (Мать прислала ему теплые вещи.) Круг домашних обязанностей Петра Ариановича резко сузился. Принести воды из колодца, подмести избу, протопить печь, состряпать наспех что-нибудь съедобное, прокопать в сугробах дорожку от крыльца до калитки — вот и все! А что делать потом? Целый день свободен, пуст.

Часами простаивал Петр Арианович у окна, задумчиво наблюдая, как пляшет-кружится на улице степная снеговерть.

Раньше любил зиму с ее катаньем на коньках, с веселыми святками, гаданием, праздничной елкой. Однако здесь зима была другая, неуютная. Куда ни кинь глазом, все белым-бело. Холмы на горизонте наглухо задернуты снежной мглой. Душно, тесно. Невыносимо тесно…

Петр Арианович ложился на топчан и, закинув руки за голову, прислушивался к вою бурана за стеной.

Вой тянулся без отдыха, без пауз. Пол и балки под потолком содрогались, скрипели, стакан надоедливо дребезжал на столе. Нельзя спокойно думать под этот многоголосый шум! Мысли несутся, обгоняя друг друга, будто снежная пыль, подхваченная ветром…

Петр Арианович попытался было занять себя отвлеченными математическими расчетами. Начал придумывать и решать головоломки. Но ведь это была лишь забава, гимнастика для ума, тогда как он жаждал чтения, привычного ему, как воздух.

Книг под рукой у Петра Ариановича не было, вот в чем беда! В деревне читали, вероятно, только календарь да Евангелие. А зачем было ему Евангелие?

В эту до омерзения монотонную его жизнь некоторое разнообразие, хотя и неприятное, вносили визиты урядника.

Как ссыльнопоселенец, Петр Арианович находился под неусыпным присмотром полиции. Урядник, а иногда и сам господин исправник обязаны были регулярно проведывать его, проверяя, не сбежал ли он либо, чего боже упаси, не готовит ли в тиши каких-либо антиправительственных акций.

Начальство обычно являлось без церемоний, не стучась. Тотчас же Петр Арианович демонстративно поворачивался к двери спиной, а на вопросы отвечал неохотно, односложно.

Впрочем, господин исправник мог быть доволен. Удрученный вид ссыльного говорил сам за себя. Пытка одиночеством и однообразием мало-помалу делали свое дело.

Письма? Да, переписка была разрешена ему. Но в письмах к матери и невесте он вынужден был лгать, придумывая бог знает что о своем житье-бытье, чтобы правдой не расстраивать близких.

Письма старшему другу его, профессору Афанасьеву, были, конечно, откровеннее, но и то не слишком. Нельзя же забывать, что письма перлюстрировались.

Ах, как не хватало ему книг!

До боли отчетливо представлялись Петру Ариановичу полки в питерской его комнате, уставленные книгами от пола до потолка. Уйма разнообразных миров, разноцветная вселенная заключена была в этих книгах, которые ныне остались без хозяина и, быть может, давно уже разворованы соседями и проданы за бесценок на книжном развале.

Петра Ариановича стали одолевать беспричинные панические страхи. Он вскакивал с топчана и в ужасе озирался по сторонам. Стискивало грудь, нечем было дышать. Нет, не мог, не мог он оставаться в этой пропахшей кислой вонью хатенке с низким потолком и оконцами чуть ли не у пола. Бежать! Немедленно бежать! Но куда? За окнами с шаманскими выкриками и взвизгами пляшет неугомонный буран…

Незадолго перед арестом и высылкой из Москвы Петр Арианович побывал на публичной лекции известного революционера-шлиссельбуржца Николая Морозова. Человек этот провел в одиночке двадцать восемь лет, то есть без малого треть века. Его освободили после революции 1905 года, и он успел уже опубликовать с полдесятка выдающихся научных трудов, выполненных им в Шлиссельбурге.

Мягко улыбаясь из-под нависших седых усов, Морозов рассказал, как удалось ему, наряду с тетрадями по химии и высшей математике, вывезти и свою автобиографическую тетрадь. Он попросту склеил ее страницы, а в полученные таким образом два довольно плотных листа картона переплел научные тетради, разрешенные к вывозу из тюрьмы. Стоило ему на воле оторвать переплет и опустить его в теплую воду — страницы автобиографии отклеивалась одна за другой.