Смиренный настоятель Софии вдруг загородил путь князю, вперив в волхва яростный взгляд. Епископ Стефан изумился — куда и девался кроткий и испуганный раб божий?!

— Не пущу! — хрипло выкрикнул настоятель, раскидывая руки крестом и цепляясь за дубовые косяки резных двустворчатых дверей. — Язычника!... в божий храм!... не пущу!

Полоцкий князь на мгновение замедлил шаг, глянул на настоятеля непонятно… усмехнулся. И тут же, словно откликаясь на шевеление брови Всеслава те же два гридня, русый и рыжий, два разных, но чем-то неуловимо похожих гридня мягко, но властно убрали священника с пути князя.

Далеко вглубь собора Всеслав не пошёл — остановился у самого порога. Несколько мгновений он разглядывал фрески, глядел на скорбные лики Спасителя и Святой Девы.

В душе епископа вдруг вспыхнула бешеная, сумасшедшая надежда на обращение язычника. Нужно было только чудо, хоть маленькое, но чудо! Жаркая страстная молитва опалила губы Стефана, рвалась с них молчаливыми словами — епископ молил Спасителя и Деву Марию о чуде! Ведь было же чудо в Суроже, когда те же словене-язычники громили город! Всего двести лет с небольшим тому! Святой Стефан, соимённик епископа новогородского, оборотил лицо князя Бравлина, и князь уверовал и крестился!

Всуе.

Да и то сказать-то — зря, что ли, Всеслав приволок с собой в Новгород волхва? Не для того же, чтоб креститься у него на глазах?!

Князь, меж тем, вновь покосился на помянутого волхва, тот согласно прикрыл глаза, и полоцкий оборотень поворотился к епископу и настоятелю.

— Когда ваши вои рубят наши капища и храмы, — сказал Всеслав, буравя своим страшным взглядом обоих священников, — они обыкновенно говорят: "Что это за боги, что сами себя защитить не могут"…

Епископ почувствовал, что вновь начинает задыхаться, а волосы на голове становятся дыбом. Он уже понимал, что сейчас последует что-то страшное…

— Посмотрим, как смогут защититься ваш бог и его святые, — с жёсткой усмешкой сказал князь и вдруг властно бросил. — Храм ваш велю ослепить и вырвать язык!

— Княже! — отчаянно закричал настоятель, вырываясь из рук держащих его кметей.

— Несмеян! Витко!

Вновь те же самые двое гридней, русый и рыжий, неуловимо чем-то схожие меж собой и такие разные, возникли перед князем.

— Снять колокола и паникадила!

— Княже! — опять закричал настоятель и прохрипел, бессильно обвисая. — Креста на тебе нет!

— А как же, — немедленно и охотно согласился Всеслав Брячиславич. — Вестимо, нет креста.

Епископ почувствовал, как мозаичный пол Святой Софии уходит из-под ног, и последнее, что он увидел — сурово-торжественное лицо волхва, и глаза — глаза! люди так не смотрят! — холодно и неумолимо глядящие на него из-под бычьего черепа.

Всеслав Брячиславич соскочил с седла, бросил поводья стремянному, хлопнул коня по горячему крупу, подмигнул насупленному Несмеяну:

— Чего, Несмеяне, глядишь, как сыч?

— Зуб болит, господине, — скривился гридень, но глаза его глядели в сторону. Князь только усмехнулся, но настаивать не стал — и так ведомо было, ЧТО не по нраву ближнему гридню.

Сразу же после взятия Новгорода в окружении полоцкого князя встал спор — что делать с новогородской Софией. Полоцкие бояре дружно настаивали — разрушить святыню новгородского христианства. Громче всех кричал боярин Родогой Славятич, чем немало удивил князя — о сю пору Всеслав знал боярина как тайного христианина. Оно и пусть его, лишь бы служил верно — рассуждал полоцкий князь стойно своему великому пращуру Святославу Игоричу.

Подумав, Всеслав понял, из чего исходил Родогой. Во-первых — угодить князю. То есть, ему, Всеславу Брячиславичу. А в другой након, и это даже важнее — утолить извечную вражду полочан с новогородцами, кривичей со словенами — тут и единство веры не помеха.

К кривским боярам примкнули и многие гридни и кмети. И Несмеян — тоже. Вот и глядит сейчас исподлобья — не по его вышло.

Против стали новогородские кривичи и словене. Против был волхв Славимир, у которого ныне в кривской земле было мало не столько же власти, сколько у самого князя. Против был и сам Всеслав Брячиславич.

Измысленная Всеславом и Славимиром, князем и волхвом месть Софии оказалась для новогородских христиан ещё страшнее разрушения собора. И пришлась по душе большей части полоцкого войска и новогородско-плесковской охочей рати.

Всеслав Брячиславич приказал снять с Софии кресты и сорвал колокола и паникадила — ослепил храм и вырвал ему язык. А потом прямо в Софии волхв Славимир принёс жертвы Пятерым — Сварогу, Дажьбогу, Перуну, Велесу и Макоши.

Удоволили всех — и рать, и бояр, и волхвов. И богов. И только несколько десятков твердолобых во Всеславлей рати было недовольно.

И Несмеян.

Сзади подъехал новогородский боярин Гюрята Викулич, друг покойного Лютогостя и двоюродник Крамаря, который прошлой осенью приезжал в Полоцк послом от Басюры. Конь Гюряты оглушительно фыркнул над ухом князя, но Всеслав даже не дрогнул — Велесов потомок отлично владел собой.

— Вот и Перынь наша, Всеславе Брячиславич.

Князь молча кивнул, разглядывая высокую бревенчатую ограду бывшего Перунова святилища, надкоторой ныне высились крытые лемехом маковки с крестами — теперь здесь стояла церковь какого-то христианского святого — Всеслав всё время забывал какого — срубленная ещё при Добрыне по приказу Иоакима Корсунянина.

Князь вдруг усмехнулся — взгляд его скользил по резным узорам ограды и ворот, легко выделяя ломаные солнечные кресты-коловраты и грозовые Перуновы огнецветы, Велесовы и Макошины резы. Русь жила и пробивалась сквозь тонкий наносный слой христианства, прорастала упрямыми ростками. Около церкви Всеслав постоял несколько времени, разглядывая тесовую кровлю и ажурную звонницу, крытую лемехом, покачался с пяток на носки и обратно. Священные резы Пятерых пестрели даже на самой церкви, на стенах, причелинах и полотенцах. Добро христианам, если хоть на кресте Перуновых да Дажьбожьих знаков нет, — весело подумал полоцкий князь, снова усмехаясь. Усмешка вышла холодной и недоброй.

— Спалить бы храмину-то, Всеславе Брячиславич? — мрачно сказал за спиной Несмеян — гридень всё никак не мог смириться с тем, что вышло не по его.

Князь перехватил перепуганный взгляд перынского попа и качнул головой:

— Не время, Несмеяне… лучше внимательнее погляди.

Гридень озадаченно смолк, а князь уже оборотился к боярину:

— А что, друже Гюрята Викулич, с этого ли пригорка жертву Волхову ранее метали?

— Это Змею-то? — весело уточнил Гюрята, спешиваясь и становясь рядом с князем. — Надо быть, так. Бахари про то не сказывают, а помнить никто уже и не помнит — три сотни лет прошло.

Кощуна про Змея Волхова, сына самого князя Славена была ведома и Всеславу Брячиславичу, а уж новогородскому-то боярину…

— А здесь вот, княже, — боярин указал на церковь, — хоромина Перунова стояла. Потому и место так прозывается.

Про то Всеслав тоже знал.

— По крещению, когда Добрыня половину Новгорода пожёг, епископ Иоаким велел хоромину разметать, — Гюрята разглядывал всё ещё бледного попа с нехорошим любопытством, прицельно глядел. Так глядят на ухваченного за крылья неосторожного овода, размышляя — раздавить его альбо только голову оторвать да летать пустить. — На её основании церковь и поставили. — Вон, погляди, княже, из земли камни торчат — великовато основание-то оказалось. Сейчас слух про Перынь ходит, Всеславе Брячиславич, будто в ясные и лунные ночи в реке вместо церкви христианской Перунова хоромина отражается. Та, древняя…

— А капы куда дели? — глаза Всеслава тоже прицельно сузились.

— В Волхово пометали, куда же ещё… — у губ Гюряты возникла на миг горькая складка. Но он тут же оживился. — Зато теперь кто с Ильменя к Новгороду по Мутной плывёт, так на это месте обязательно что-нибудь в жертву в воду кинет.

Всеслав понимающе кивнул.