Тоже посмотрел в ответ, бедово посмотрел и холодно, словно мысли прочитал. Мономах вдруг на миг ужаснулся — а ну как!... один средь язычников!.. Ведь что может быть угоднее в жертву, чем князь иной, враждебной, веры? Заодно и полоцкому князю поможет!

— Не пугайся, князь, — вновь словно угадал его мысли волхв и вдругорядь испугал князя. — Жертву мы ныне приносить не будем. И уж тем более не человечью.

— А почему? — дерзко спросил князь, осмелев.

— Человека в жертву приносят только при большой беде, — волхв снова глянул всё так же холодно и даже с лёгким презрением. — Альбо в чаянии большой победы.

— И не жалко?

— Чего — не жалко? — не понял волхв. — Человека-то? Так он же сам! Добровольно! Чего же жалеть-то — он же враз в вырий попадёт, средь лучших охотников у Велеса будет альбо у Перуна возлюбленным воином. Альбо там на войне — так то и вовсе ворог, чего его жалеть?

— А в чьём он обличье? — спросил князь, чтобы скрыть вновь охватившее его смятение. — Что за зверь?

О том, что Владыка Зверья может принимать облик любого зверя, князь знал. И о том, что любимый облик кого — медведь, ведал тоже. А вот это…

— Индрик это, — негромко пояснил волхв.

Владимир смотрел, охваченный странным чувством — тут, около этого идола, ему даже и в голову не приходило усомниться в истинности слов волхва (потому и говорил с ним взаболь, без обычной насмешки!), закричать, что мол, только наш бог истинный, а ваши же — бесы, деревяшки бессмысленные.

Вот бы показать это епископу, — мелькнула шалая и неуместная мысль. — Ведь православные-то попы как рекут — язычники-де живут в лесу, молятся колесу, какие там храмы…

В очаге горел, приплясывая, огонь, жадно лизал огромные толстые поленья. Шипели и вспыхивали капельки жира, стекая в огонь с кусков мяса, насаженных на вертел. Рваные клочья огня разгоняли пугливую темноту, вылетали в дымник, уносясь к звёздному небу. В полумраке покоя отблески огня недобро вспыхивали в багровом вине, в разноцветных кусках оконной слюды и в сощуренных глазах волхва, когда тот пронзительно взглядывал в сторону князя, подбрасывал в огонь полено и снова замирал.

— Зови меня Велигоем, — проговорил, наконец, волхв негромко, разливая по чашам вино. Князь отхлебнул глоток и подивился — откуда они, язычники, в чаще сущие, могут такое вино доставать? Вслух же спросил:

— А по отчеству?

— Зачем тебе? — в точности как Мороз спросил волхв, и точно так же ответил, не дожидаясь княжьих слов. — Кариславичем кличут.

— Княжье отчество, — не сдержался Владимир.

— И что с того? — насмешливо бросил волхв, приподымая косматую бровь. — Альбо зазорно? Князю-то?

— Уж не хочешь ли ты сказать, что ты княжьего роду? — высокомерно спросил ростовский князь, надменно приподымая голову.

— А ты что, Владимир Всеволодич, всех старых князей счёл? — вкрадчиво процедил волхв, сжимая в руке чашу — казалось, узорное серебро сейчас не выдержит и скомкается в тонких пальцах. В его словах ясно послышалось — мальчишка ты ещё.

Князь прикусил губу.

Мальчишка и есть.

А ведь и верно — кто же их считал, старых-то князей? Кто их теперь помнит? Всё может быть. Чтобы отрешиться, спросил всё же про вино — откуда, мол? Волхв вновь криво усмехнулся, и здесь найдя повод для издевки.

— Мыслишь, мы люди дикие, раз не христиане? Живём в лесу, молимся колесу?

Мономах смолчал. А волхв не стал:

— Ты как дорогу сюда нашёл, княже?

— Нашлись в Ростове люди, указали… — князь осёкся, а Велигой довольно расхмылил:

— Вот именно, княже, вот именно, — он помолчал несколько мгновений. — Вас, христиан, горсть на Руси и до сих пор. Истинных-то христиан. А такие, как ты, как бояре твои, купцы там, посадский люд… какие вы христиане? В церкви Христу помолясь, в угол домовому чашку с молоком ставите, рядом с крестами коловраты да громовые колёса носите. Нет?

Князь молчал. Возразить было нечего — у самого на пальце перстень с коловратом, а на груди рядом с крестом — змеевник.

— А в весях христианством вашим и совсем не пахнет, — довершил волхв торжествующе. — До сих пор капы на жальниках стоят за каждой околицей.

Князь молчал. На Руси и впрямь за неполных восемьдесят лет христианство сумело продвинуться не дальше городских посадов, да и там было непрочно. Пора ратных сшибок меж язычниками и христианами и кровавых одолений неуклонно уходила в прошлое, но и у той, и у другой стороны ещё хватало сил, чтобы одолеть открыто.

— Молчишь? — вновь сузил глаза волхв.

— Я не про то пришёл говорить, — бросил князь.

— А чего же ты пришёл, Владимир Всеволодич? — горько усмехнулся Велигой. — Помощи моей просить тебе невместно, бог твой христианский зазрит! Да и не стану я тебе помогать, понеже воевать ты будешь против единоверцев моих! А потом, после войны, всю кровь на нас свалишь — язычники, мол, кровавые убивали, режь их и жги, святая церковь. Нет?!

Велигой почти кричал.

Владимир дёрнулся, как от удара, побледнел, желваки на скулах чуть не прорвали кожу, рука сама собой метнулась к рукояти меча. Сзади лязгнуло железо, шея князя ощутила холод копейного рожна, хотя он мог бы поклясться, что в покое помимо него и волхва никого нет.

Велигой щёлкнул пальцами, рогатина от княжьей шеи исчезла. Волхв пытливо глянул князю в глаза и вновь подлил вина.

— Так для чего же ты пришёл сюда, княже? — сказал он, щурясь на огонь. Волхв снова искоса глянул на князя — теперь в его глазах читалось неложное любопытство.

Мономах с трудом разжал закаменевшие на рукояти меча пальцы. Он не знал, что отвечать. Они и сам не знал, для чего приехал сюда.

Владимир воротился к дружине на рассвете.

Лодка мягко ткнулась носом в песок под соснами, Мономах легко спрыгнул берег, и почти тут же над станом его дружины раздался возглас:

— Князь воротился!

— Князь!

— Владимир Всеволодич!

Подошёл Ставко, глянул неласково и хмуро.

— Мы уже собирались туда за тобой плыть.

— Ну и не нашли бы ничего, — ответил Владимир сквозь зубы. — Туда, если тебя видеть не хотят, не дойдёшь.

— Нашёл чего хотел?

— Нашёл, наставниче, — ответил князь, хотя спроси его сейчас пестун "а что нашёл?" — не смог бы ответить внятно.

Но Ставко не спросил. Да и не до того было — надо было скакать в Ростов, надо было набирать дружину, соблазняя здешних словен добычей и войской славой, надо было сыскивать Всеславлих засылов, которых просто не может не быть — это-то Мономах понимал отлично.

Его ждала большая работа.

В кривской земле — зима. Трещат от мороза деревья, спят под сугробами и тонким льдом гиблые болота, дремлют под снеговыми шапками деревья — зима.

Звонкой переливчатой трелью разливается по лесу перезвон бубенцов на конской сбруе. Быстро бегут по лесу пароконные сани-розвальни, а в них — четверо богато одетых кривских весян. Хоть и близко Мядель от Нарочи, а всё одно — ради такого дела пешком идти невместно. Надо, чтобы все видели и слышали — кто едет да куда. И чтобы поняли — зачем.

А едет войт Ока из Нарочи с сыном Корнилой и двумя друзьями. Едет сватать за сына Гордяну, дочку Мураша, войта мядельского.

Жмёт недовольно губы Ока да ничего не поделать — сыну вожжа под хвост попала. Скажи на милость, ровно околдовал его кто — после вешнего Ярилы сын про своих, нарочских девчат и слышать не хочет, ни на одну не глядит, у наречённой своей прежней обручье дареное обратно стребовал, помолвку разорвал, позор девичий презрев, сразу целому роду в душу плюнул. А за родом тем в погосте сила немалая. Сверх того, ни Гордяна, ни отец её, Мураш, ни весь Мядель — не крещены до сих пор. Ни во что стали ни отцовы прещения, ни материны уговоры. Въяве помнит войт слова жены:

— Не дозволю! На язычнице жениться, мало не на ведьме! Нет на то моего добра! Бог не попустит!