— Как это?

— Не поверили фалангисты, что Советский Союз может делать хорошие машины, — объяснил Смушкевич. — Стыдно русфанере столько боёв проиграть. Американцам — не так обидно.

О хорошести после знакомства с «Мессером» у меня иное мнение, но предпочитаю им не тыкать в нос.

— Нас сфотографировали, я рассказал, что перегонял «Чайку», но в боях не участвовал, киношники развесили уши… В общем, не важно. Перед вылетом облазил машину, исправная она, хоть и уставшая. Потерпите — перехожу к главному. В общем, взлетаем. Проверяю пулемёты. Не знаю, догадался ли кто внизу, что означает это паф — паф. Поднимаемся с Морато на две тысячи метров, он на «Фиате», сходимся в лоб, стрельнув издалека, и разбегаемся. Закладываю глубокий вираж, он тоже. Потом испанец понял, наверно, свою ошибку. Горизонталь — наша стихия. «Чатос» лучше виражит, но без конца в реальном бою не будешь крутиться — другие архангелы налетят. А тут других не может быть по определению, — я поймал себя на непроизвольной бурной жестикуляции. Руки принялись демонстрировать положение самолётов. — Выхожу ему в хвост. Он рванул машину на себя. Скорость‑то упала, не то что в разгоне по прямой или на пикировании. Мастер, а повёл себя как новичок.

На миг запнулся, снова переживая дуэль с лучшим испанским лётчиком. Павел впился взглядом в мои ладони. Рано его отозвали, не навоевался до тошноты. Сейчас он мысленно вместе со мной в кабине «Курносого».

— Задираю нос, беру упреждение… Он прямо в две струи трассеров влетел. Затем перевернулся и гикнул к земле. Не пытался ни вращение остановить, ни выровняться.

— Дело случая, — Павел почесал стриженный затылок. — Ты мог просто ему дырок наделать в плоскостях, и дальше бы развлекались. Думаю, пилота задел. И мотор у гада хреновый, видать, ушёл бы на вертикаль — не догонишь.

— Наверное, но выяснять подробности было недосуг. Короче, отлетел к Мадриду, сжёг самолёт на земле. На следующий день встретился с Григорьичем, он принёс документ с французской визой и газету про нас с Морато, поздравил. Через двое суток я уже был в Париже в нашем посольстве, оттуда прямиком — в подвал НКВД на Лубянке. В смысле, на площади Дзержинского. Остальное вы знаете.

— Одиссея капитана Блада, — подытожил Смушкевич. — Кстати, Ежов звонил по поводу твоего друга со сломанной челюстью. Не успели толком его в оборот взять. Представляете, умер бедолага, от почечной недостаточности умер!

— То‑то мне его цвет лица не понравился!

— У тебя, Ваня, тоже… не очень.

— Заживёт. Хотя кровью писаю. А ещё врача знаю, вставит протезы — будут как свои зубы.

— Да, при близком знакомстве с чекистами такого врача неплохо иметь, — пошутил Павел и осёкся под взглядом шефа.

С посадками и дозаправками мы добрались до Монголии. Там я ощутил — со времён Бобруйской авиационной бригады мало что изменилось в ВВС. Опыт боёв над Мадридом не учтён абсолютно, и это в непосредственной близости японцев! Потери значительные, бездарные, неоправданные. Рычагов и Смушкевич даже ничего не пробовали менять, свели в три эскадрильи ветеранов Испании и Китая, поставили к ним ведомыми наиболее пригодных — и вперёд. Взлетали звеньями по три, в воздухе перестраиваясь парами. Так и победили.

Я не пытался сесть в самолёт — изображал постепенное окончательное выздоровление. Не моя война. Каждого сбитого ненациста могут зачесть как излишнюю сопутствующую потерю. Но ангел притих. Его подопытная крыса выбралась из Испании, снова в военной авиации, а дальше — будущее покажет.

Смушкевич закрутился и забыл известить вдову героя. В Москве я показывал ему распухшие пальцы, ими бланк телеграммы не заполнить. Вот вам и забота о личном составе.

О необычном возвращении из Испании транзитом через Лубянку газеты не написали, в Монголии ничего замечательного со мной не стряслось. Так что в Бобруйске продолжал числиться отважным покойником, когда свалился всем на головы с приказом о дальнейшем прохождении службы. Сказать, что все безмерно обрадовались — согрешу против истины.

Лиза не знала, куда спрятать глаза. Мало того, что она оказалась совсем не вдовой — героический супруг объявился подобно гомеровскому Одиссею. Без меня Пенелопа не осталась в одиночестве. На пороге дома нарисовалась известная картина «Не ждали». Вслед за благоверной вышел хромой долговязый мужчинка. Сей экземпляр не возьмут ни в ВВС, ни в пехоту и не угонят «добровольцем» в очередную Испанию.

— Ваня… Да как же это! Мы тебя схоронили… Памятники вам со Степаном поставили…

Она разревелась. Я не стал напоминать, что обещал непременно вернуться. Сказал тогда — постараюсь до рождения ребёнка, который вполне резвый такой, двухгодовалый выглянул из‑за широкой мамкиной юбки, её белорусы называют «спадницей».

Наклонился к нему, показал пальцем на хромоножку.

— Кто это?

— Тятя…

Судя по расплывающейся фигуре Лизы, вот — вот ожидается следующее прибавление в семействе. Да, траур по нам с Ваняткой недолго длился. Очевидно, новый союз любящих тел и сердец существует давно, начавшись потиху ещё до последнего полёта в Испании, то есть до похоронки. А мадам Бутакова казалась мне почти святой…

— Можа, у хату пойдзем? — застенчиво промяукал мой преемник.

Не вижу смысла. Всегда найдётся койка в казарме. Там устроил военный совет с единственным, пусть не очень авторитетным собеседником.

«И так, компаньеро Иван, мы в заднице. На носу война в Европе, кто кому рыло чистить будет — хрен поймёшь. В Москве при Управлении ВВС РККА не оставили — морально не стоек, связь с троцкистами и белогвардейцами, капитана ГБ отрихтовал…»

«Так ему и надо».

«Не спорю, по заслугам, но это мальчишество. Опыт Испании фактически пропал. Ну, есть в СССР хороший пилот — Ваня Бутаков, и сотен пять других. Капля в море! Даже Смушкевич, второе лицо в авиации и человек толковый, ни на что особо не влияет. Слышал ведь, товарищ Сталин лично руководит делами воздушными, чуть ли ни четверть экономики страны пашет на авиацию. А результат? Масса самолётов, устаревших против Bf-109 и новых немецких бомберов, тысячи лётчиков, подготовленных хуже нацистов, дефицит во всём — запчасти, топливо, смазочные материалы, боеприпасы. Если честно — я в отчаянии. Скоро вновь припрётся тот же ангел, что в горах у Мадрида, начнёт давить. Вот и исполнится твоя мечта — меня обратно в преисподнюю, а ты живи как хочешь. Может, ну его к чёрту, свалю прямо сегодня, надоело. Не вышло — так не вышло».

И услышал ответ, прямо противоположный ожидаемому. Патриотизм напарника превзошёл желание освободться.

«Погоди. Давай дождёмся начала войны. Прекрасно знаешь, что с тобой за штурвалом лётчик Бутаков сильнее».

Я даже зауважал его. Естественно — согласился. Ясно без точных подсчётов, мои грехи на земле с тридцать шестого наверняка превосходят заслуги. Поэтому не стал дёргаться и потянул армейскую лямку дальше, за две августовские недели службы в Бобруйске понял: здесь ничего к лучшему не изменилось, разве что косметически.

Бригаду расформировали, упразднили авиаотряды. Остались эскадрильи, сведённые в полки. После бурных чисток в армии и резкого увеличения количества авиаполков бурно выросли в должности красные соколы без малейшего руководящего опыта. Мне, Герою Советского Союза, представленному к майорскому званию, со скрипом доверили эскадрилью, а командиром полка назначен капитан с десятью вылетами на Халхин — Голе, причём сухими, ни одного сбитого.

Разрешили чаще подниматься в воздух — вопли командования о недостатке практической подготовки у пилотов, прибывавших в Испанию и Монголию, просочились в уши вождя. Но циркуляры об аварийности никто не отменил. Поэтому пару раз в неделю я выводил эскадрилью на старт и выписывал большой круг с поворотами «блинчиком», без нормальных виражей, затем шли на посадку. Новоприбывшие младшие лейтенанты и в таком упражнении умудрялись напортачить, это не удивительно с мизерным налётом в училище. Да, иногда стреляли по конусу.