Она не произносила ни слова. Я тоже.

В конце концов вернулся Стив, полностью одетый.

Сквозь дверь из гостиной падал слабый свет, и он, разумеется, разглядел, как мы лежим.

– Ах вот оно как.

Идиллия была нарушена.

В чем у нее действительно виден «сдвиг», так это в быстрой смене настроений: она выскальзывает из одного в другое, вроде предыдущее было просто игрой, актерством. Вдруг, без перехода, ласковый одинокий ребенок исчез, она стала совершенно иной. Потребовала, чтобы Стив убирался вон. Мы приняли душ, оделись; она говорила без умолку, точно так, как это было до его появления в спальне; долго распространялась о том, как наши (женские) чувства и настроения меняются в зависимости от цвета одежды. Будто ничего вообще не произошло, все, что случилось, всего лишь сон. Не могу передать, как все это было странно. Думаю, она немножко свихнутая. Два совершенно разных человека. Я хочу сказать, что даже Стив, – Кейт потом пожарила для всех троих гамбургеры внизу, в дворцовой кухне, – так вот, даже Стив признавал, что что-то произошло между нами, судя по тому, как он на нас поглядывал (впрочем, и он ничего не сказал, все они какие-то совершенно замкнутые в себе).

А я вдруг, в этой кухне, почувствовала себя такой далекой от них обоих. И в то же время – близкой. Не могу объяснить. И – свободной. Мне все это стало даже казаться забавным. Стив, шаривший в холодильнике в поисках какого-то особого пива (для себя); Кейт, рассуждавшая об искусстве готовить гамбургеры (для меня): мы – две обыкновенные молодые женщины, беседующие на кухне. Уверена, происшедшее не имело для них особого значения. Кажется, и я начала относиться к этому легко. Наверняка три юных существа могут сотворить кое-что и похуже, чем просто лежать во тьме и играть с обнаженными телами друг друга. Возможно, в следующий раз там окажется другой мужчина… множество других мужчин и женщин. Я не знала, я вдруг обрадовалась, что участвовала в этом и что скоро возвращаюсь домой, в Англию. Даже если там теперь не будет тебя, чтобы меня встретить.

Дэн, написав это, я так устала и измоталась, будто и правда участвовала во всем этом. Понимаю, что здесь куча противоречий. И, вполне возможно, ты гораздо лучше поймешь, что все это на самом деле означает, чем я сама. Письмо заняло два долгих вечера и целый день, и прости меня, пожалуйста, за кучу вычеркиваний и исправлений. И за дурной вкус. Только мне вовсе не жаль, что тебе скорее всего трудно будет догадаться, притворяюсь я, что всего этого по правде не было, или – притворяюсь, что было.

Я знаю – это вовсе не то, чего ты хочешь. Но ты сам на это напросился. Просто я не буду всего лишь персонажем в твоем сценарии. Ни в одном из твоих сценариев. Больше никогда.

Этот документик из другого мира прибыл утренней почтой в субботу. За ту неделю мы успели еще дважды поговорить по телефону. Шок был несколько меньше, чем ожидалось, поскольку к тому времени мне удалось вытянуть из нее, в промежутках между ее расспросами о Джейн, что письмо было «о том, как я вообразила, что изменяю тебе». Дурацкие просьбы сжечь письмо, не раскрывая, больше не повторялись. В субботу Дженни позвонила в обеденный перерыв из студии; у нас, в Англии, было девять часов вечера. Не стала ходить вокруг да около:

– Пришло?

– Да, Дженни.

– Ты меня ненавидишь?

– Только за то, что ты способна так великолепно себя унизить.

Молчание. Потом – вопрос, словно обвинение:

– Ты что, поверил?

– Тому, что так было, – нет.

– Чему же тогда?

– А ты сама хотела, чтобы так было? Тоном более спокойным:

– Почему же не поверил?

– Потому что тогда бы ты об этом не писала. И ты не ответила на мой вопрос.

– Кейт существует. Мы с ней очень подружились.

– Вот и чудесно.

Это ей не очень понравилось, но пришлось проглотить.

– Основа письма – вечер, который мы втроем провели вместе. Просто ощущение. Оно носилось в воздухе.

– Опасные связи321?

– Что-то вроде того. Кейт в этом участвовала. Но утверждает, что с этим покончено.

– Понятно.

– Ты сердишься?

– Ты так и не ответила на мой вопрос.

– Потому что, если ты сам не знаешь ответа… – Но она прервала себя и сменила тактику. – Микроскопической частью моего «я». Которую я в себе презираю.

– И обязательно с ним?

– Так я же никого этого возраста здесь не знаю.

– А он все еще настаивает?

– Дает понять, что предложение остается в силе.

– И искушение велико.

– Велико искушение отплатить тебе. Не говоря уж об остальном, еще и за то, почему я решила все это написать. О чем ты, как я замечаю, вообще избегаешь говорить.

– Я считал, это поможет, Дженни.

– Вряд ли это положительно характеризует твое мнение обо мне как о человеке. Или об актрисе. И ради Бога, не вздумай снова рассказывать мне о Фальконетти.

Я как-то рассказал ей о жестокой шутке, которую Дрейер322 сыграл с актрисой во время съемок фильма «Страсти Жанны д'Арк»: он уговорил Фальконетти зайти в настоящую oubliette323 в каком-то замке, чтобы представить себе, каково это – сидеть в вечной тьме, запер ее там и не выпускал, пока она не пришла в такое истерическое состояние, что смогла сыграть измученную Жанну так, как никакой другой актрисе и не снилось. Я сказал тогда Дженни, что эта история – несомненный апокриф, но запомнилась она ей накрепко.

– Разумеется, мы тебя слишком опекали. Но первые кадры были убедительным доводом «за».

– Ну, разумеется, эта глупая тщеславная телка не пережила бы потрясения, если б узнала правду.

– Ну извини, Дженни.

Она помолчала, потом горечь и раздражение сменил жалобный тон:

– Ты даже не представляешь, как мне трудно. Я же не могу дать ему пощечину. И мне все-таки очень нравится Кейт, хоть я и знаю, что она… думаю, все-таки немного не в себе. Надлом какой-то. Они в душе такие наивные. Ну, ты же знаешь, какие они.

– Это она снова посадила тебя на наркотики?

– Я с того вечера ни разу не курила. Если это тебя все еще интересует.

– Меня интересует, понимаешь ли ты, что делаешь.

– А у меня выбора практически нет. Паршивый старый двурушник вроде тебя или пустое место с бронзовым загаром. Неоновые огни или резиновые мокроступы.

– Тебе, во всяком случае, придется согласиться, что последние два предмета несовместимы.

– А я большую часть времени трачу на то, чтобы придумать, как их совместить.

– И тратишь целое состояние на международные звонки.

– Которые мы оба вполне можем себе позволить.

– Я говорю не только о деньгах.

Она опять помолчала.

– Каждый раз, как мы разговариваем, ты кажешься все дальше и дальше. Я еще и поэтому то письмо написала. – И добавила: – О том, что могло бы со мной случиться.

– Именно потому, что ты можешь себе это представить, этого не случится.

– Оптимист.

Это было первым признаком возвращения к норме, и я воспользовался случаем, чтобы перейти к менее эмоциональным сюжетам.

– Как шли съемки сегодня утром?

– Нормально. Снимаем второй визит.

Это была сцена почти в самом начале фильма, где няня, которую играет Дженни, тайно принимает своего друга в отсутствие хозяев, уехавших на званый обед. Сцена, трудная для партнера, но без подводных камней для нее самой.

– Билл доволен?

– Кажется. Мы вырезали пару строк. Он, правда, спросил меня, не станешь ли ты возражать. Ко мне теперь относятся вроде как к твоему агенту.

Она сказала, какие строки и почему.

– Ладно. Но скажи ему, этот принцип никуда не годится.

– Слушаюсь, сэр.

– Ты поела?

– Ты уже забыл, что я не ем на работе.

– И этот принцип никуда не годится.