– Не можем же мы все стать активистами, Джейн. – Она не ответила, и он продолжал: – Мне думается, следует сберечь определенный интеллектуальный климат. Сохранить науки. Знания. Даже развлечения. Когда революция закончится.

Казалось, это заставило ее в конце концов умолкнуть, хотя ему было неясно, оттого ли, что она согласилась с ним в одном-двух пунктах или утратила всякую надежду его убедить. Но тут он украдкой глянул на ее профиль и заметил в нем что-то совсем иное. Она как будто ушла в себя, погрузилась в собственные мысли в тишине ночи; однако в лице ее не было того, что он искал, ни малейшего признака сожалений, что такой разговор состоялся. Что-то в ней виделось такое, что и раньше приводило его в замешательство, – робость, колебания, изменчивость, неожиданное безмолвие. Он-то априори предполагал, что Джейн привыкла к гораздо более сложным дискуссиям, к различным взглядам, изощренным аргументам. Что-то от образа мыслей Энтони, от его манеры их излагать должно же было перейти к ней за все эти годы, повлиять на вдову философа не только внешне, но и внутренне. Он считал, что она не показывает этого, возможно, из доброго к нему отношения, сомнительно доброго, по правде говоря, очень близкого к скрытому снисхождению, с которым оба они отнеслись к молодым американцам. А ведь именно за это Джейн и винила себя и его.

Но теперь, пока оба хранили молчание, до него вдруг дошло, что его, может быть, вовсе и не держат на расстоянии, что он лишь вообразил себе такое, а то, что, по его мнению, отвергалось, на самом деле принимается; скорее всего Джейн проявляет свои истинные чувства, заблуждения, сомнения, а вовсе не демонстрирует интеллект: то, о чем она говорит, – ее искренние стремления, а не пропаганда. Угадал он и еще кое-что: тот «значительный поступок», тот конкретный шаг, который она не могла совершить, отделял ее личное сочувствие марксистским – или неомарксистским – идеям от их публичного осуществления в практической, организационной форме. Нетрудно было понять, что ее опасения уходят корнями в ее католическое прошлое, провести параллель между несоответствием марксизма – благородной гуманистической теории – марксизму как тоталитарной практике и таким же несоответствием личных христианских убеждений вульгарному догматизму и глупости массовой римско-католической церкви. Вот что оказывалось для нее камнем преткновения: опасение, что ее собственные чувства и убеждения снова будут втоптаны в грязь. Для Дэна вдруг пришедшее понимание было очень важно, ведь он и сам прятал от нее не так уж мало. Против ожиданий, Лукач накануне, в каирской гостинице, не смог сразу же его усыпить, и разрозненные чувства и мысли, им вызванные, были очень похожи на те, что Дэн теперь приписывал Джейн: он лично сочувствовал многим идеям, скептически относясь к их публичному воплощению, одобрял многие общие посылки, но сомневался в их политических последствиях. Здесь и сейчас он ощущал не выявленное открыто, но весьма существенное сходство между ними обоими. Ощущение было странным: словно невидимая рука протянулась к нему, чтобы, коснувшись, оберечь и успокоить.

А Джейн вдруг, ни с того ни с сего, попросила:

– Расскажи мне про Андреа, Дэн. Он усмехнулся, глядя на воду.

– Странная смена сюжета.

– Вовсе нет. Она – вроде такой вот американской пары, с которой я только и могу что в игры играть. Или смотреть, как Нэлл играет.

– Ты не замерзла?

– Нет. Только давай походим по палубе. Воздух такой свежестью пахнет.

Они принялись прогуливаться взад-вперед, между пустыми креслами, и он рассказывал ей об Андреа: о том, что ему в ней не нравилось, что нравилось, почему они расстались, почему, как он думает, она покончила с собой. В конце концов они зашли в салон и выпили чаю, сидя бок о бок на банкетке у стены и чуть посмеиваясь над собой за собственное стойкое англичанство. Но разговор все шел неспешно и наконец незаметно перешел на то, что же не задалось между ним и Нэлл… хотя бы в том, что касалось каждодневной жизни и психологических несоответствий. Оба старались быть объективными, и Дэн говорил о себе, как и на этих страницах, в третьем лице: он был слеп и своеволен, этот молодой человек, все еще в свободном полете от подростковой незрелости. Подумывал он и о том, не признаться ли и в другой непростительной измене – с актрисулей по прозвищу Открытый чемпионат, но это было бы уж слишком: слишком недалеко от рокового дня «женщины в камышах».

По ту сторону салона Королева на барке собрал вокруг себя чуть ли не целый двор. Четверо или пятеро французских туристов сидели с ним за столом. Юный Ганимед366 в очень дорогом на вид костюме и черной сорочке, расстегнутой почти до талии, и с шарфом, артистично обмотанным вокруг шеи, то и дело подходил к стоящему в углу автоматическому проигрывателю. Постепенно беседа Джейн и Дэна заглохла – они наблюдали за действиями компании напротив.

– О чем они говорят?

– Не очень хорошо слышно из-за грохота этой штуки в углу. Кажется, о современном искусстве. О живописи.

– Ох уж эти мне лягушатники!

– Человек рассуждает. Рассуждает логично. Демонстрирует свое красноречие. И сверх того, этот человек, разумеется, гораздо цивилизованнее, чем комичная пара англосаксов, усевшаяся напротив. – Джейн толкнула Дэна локтем в бок. – Пожалеешь, что котелок с собой не взял.

– А ты уверена, что тебе не было бы интереснее с ними?

– Абсолютно уверена. Иду спать.

Она с улыбкой подняла на него глаза и легонько коснулась его руки, потом поднялась с банкетки.

– Один я здесь не останусь. Этому мальчику все так прискучило, что он просто опасен.

Однако, покинув салон, Дэн позволил Джейн спуститься в каюту самостоятельно. Спать ему не хотелось, и он снова вышел на палубу – выкурить сигарету. Ночь, звезды, движение корабля теперь отчего-то казались ему гнетущими, однообразными, утратившими смысл. Когда он возвращался в каюту, через стеклянные двери салона видно было, что группа французов рассеялась. Лишь Королева с компаньоном сидели за столом друг против друга. Старший явно за что-то отчитывал младшего, и тот, сидевший лицом к двери, упрямо и зло разглядывал поверхность стола между ними.

Шесть дней путешествия незаметно перетекали один в другой, столь же невидимо, как текли меж берегов спокойные воды вечной реки. Джейн и Дэн влюбились в Нил и прибрежные пейзажи… Что касается Дэна – он влюбился во все это не в первый раз. Казалось, воды Нила уходят не просто в самое сердце Африки, а в самое сердце времени. Отчасти так казалось из-за древних руин, из-за древних обычаев и образа жизни феллахских деревень, мимо которых они плыли: поля, минареты, пальмовые рощи, женщины с глиняными кувшинами для воды, фелюги, шадуфы и сакийи – длинные тонкие шесты с черпаками на конце и водяные колеса, увешанные сосудами из обожженной глины, – такое колесо вращал ослик или бык; но в основе этого чувства лежало что-то более глубокое, связанное с преходящестью и неизбывностью жизни, что, в свою очередь, отражало их собственное обостренное ощущение слиянности личного настоящего и прошлого… в чем оба они признались друг другу.

Река двигалась вперед или оставалась на месте, в зависимости от того, постигал ты ее силой взгляда или силой воображения, она была «той же» и «не той же», как у Гераклита367. Нил – река жизни, и Дэну вспомнились изумительные начальные стихи Екклесиаста, из которых многие помнят лишь слова «Суета сует…», а ему эти стихи всегда казались (и это, по-видимому, говорит о многом) необъяснимо успокаивающими… Отец любил их и часто включал в свои воскресные поучения: «…Земля пребывает вовеки… и нет ничего нового под солнцем…»368. Оба замечали, как эхо библейских текстов отдается в их душах, как часто оба они неожиданно обращаются к когда-то недопонятым, но неотступным образам детства. И они пришли к выводу, что река, как и Библия, – это нескончаемая поэма, изобилующая все еще актуальными метафорами.