Дэн подошел к окну; стоял, вглядываясь в лондонскую ночь. Какое-то движение на улице, пятью этажами ниже, привлекло его внимание. Там, на противоположной стороне, располагался ряд магазинчиков, и, по всей видимости, в ту ночь оттуда должны были вывозить мусор. У дверей магазинов, на тротуаре, были выставлены мусорные баки, картонные коробки, свалены черные пластиковые мешки. Ночной бродяга, склонясь над одной из куч, спокойно копался в коробке, привередливо, со знанием дела, почти как человек, выбирающий покупку на аукционной распродаже. Рядом с ним стояла древняя детская коляска без колпака. Дэн прошел к письменному столу, взял из ящика бинокль и, вернувшись к окну, навел бинокль на бродягу. Тот был в черной фетровой шляпе без ленты, в пальто, подвязанном веревкой, и в резиновых сапогах. Лица было не разглядеть под полями шляпы, к тому же он отвернулся, копаясь в мусоре, но ясно было, что человек стар. Он отошел от коробки с тремя-четырьмя проволочными плечиками для одежды в руках, осмотрел, в поисках дефектов, каждое, поворачивая в пальцах, торчащих из драных перчаток, потом положил плечики в коляску. Что-то в нем было отчасти комичное: профессионализм и удовлетворенность, благодарность, что город спит и улица вокруг пустынна; казалось, он просто осуществляет свой регулярный еженедельный обход этих магазинов; что-то отчасти викторианское, анахронистичное, почти вне – или всевременное. Он был и очень реальным, и в то же время, в свете уличных фонарей, на пустой сцене этой ночи, очень театральным. Опять Беккет – «в ожидании Годо»189.

Наблюдая за бродягой, Дэн испытывал к нему странную симпатию, чуть ли не потребность спуститься и поговорить с ним, всего несколько мгновений играть роль современного Мэйхью190; выяснить, как живет этот старик, что чувствует, как философствует… может, даже позвать его выпить кофе. Он понимал – им движет не истинная благотворительность или любознательность, но стремление вновь обрести чувство реальности в этот день, заставивший самого Дэна стать как бы вне реальности: этот день был исполнен такого количества вежливой лжи, искусственных улыбок и натянутых любезностей, мещанских условностей, определяющих поведение человека из среднего класса. Весь этот день он чувствовал себя как бы запертым внутри крепко сшитого романа о среднем классе: этаким приглаженным жуликом-адвокатом, представителем истеблишмента из книг Ч. П. Сноу191, а вовсе не одиноким волком. Вниз, на улицу, сейчас влекла его реальность одиночества, и на какой-то миг Дэн позавидовал этому одиночеству – так заводная канарейка в стиле рококо могла бы позавидовать реальной птице, поющей в роще за окном той комнаты, где сама она молча и бессильно ждет, чтобы ее завели.

И хотя он только что слышал голос Дженни, хотя знал, что в нескольких ярдах от него спит Каро, несмотря на все происшедшие в этот день примирения и свою вплетенность – в самых разных формах – в сложную канву (а порой и паутину) размышлений и переживаний всех этих женщин, Дэна мучило необъяснимое чувство, что он то ли прячется от чего-то, то ли ему не удается чего-то разглядеть; чувство незавершенности не столько из-за тривиальной полярности между истинной нищетой и привилегированностью комфорта, так четко представшей сейчас перед его глазами, чем из-за того, что проглядывало сквозь эту полярность, виделось за нею… что увидел Беккет и выразил через столь многозначный символизм и «отъявленный романтический пессимизм»: одиночество человека – несокрушимая основа человеческого существования. Я есть то, что я есть. То, что существует, – существует. Дэну представилось, что там, внизу, в этой расплывчатой темной фигуре – его утерянное реальное «я»: нечто живущее на грани существования, на темной ночной улице его души; не внемлющее ни разговорам, ни зову, вечно отдельное, отстраненное.

Но, вглядываясь в ночную улицу, он снова попал в театр. Неожиданно возникла еще одна фигура: кто-то переходил на другую сторону улицы прямо из-под окна, у которого стоял Дэн. Полисмен. Он направлялся туда, где так усердно трудился бродяга. Старик выпрямился и повернулся к полицейскому. Констебль в шлеме все приближался. Вот он подошел, заглянул в коляску, заговорил с бродягой. Дэн с интересом и тревогой наблюдал за происходящим, ожидая, что вот-вот появится новый Бамбл192. Бродяга говорил много, видимо, отвечая на расспросы. Он вытащил из коляски какой-то сверток, чтобы полицейский мог видеть, что там, под ним, и они явно принялись обсуждать увиденное. Старик даже приподнял этот предмет из коляски, так что и Дэн разглядел: старые стенные часы, отвергнутое время.

Тут Дэн заметил, что рука полисмена протянулась к грудному карману, и на самом деле захотел выступить в роли deus ex machina193, открыть окно и возмущенно крикнуть, что это абсурд – заносить в черный список ни в чем не повинного старика. Но полисмен достал из кармана вовсе не записную книжку, а всего лишь пачку сигарет, которую и протянул старому бродяге; тот вытянул одну сигарету, благодарно кивнув, аккуратно убрал пачку в карман пальто и приложил руку к полям черной шляпы. Полисмен ушел.

И нашему герою, застывшему у окна наверху, не остается ничего иного, как улыбнуться про себя: этакий незадачливый бог-творец, увидевший, что изъян в его творении исправлен силой, которую сам он забыл учредить.

Так глупо, что о нем мне постоянно напоминает такой неанглийский цветок, с названием, которое я и написать-то не знаю как. Можно спросить Эйба, но это не так важно. Каждый день считаю, сколько раскрывается бутонов. По правде говоря, они – не улыбайся, пожалуйста, – немного напоминают шиповник у нас дома. По форме во всяком случае, если забыть об их дивном цвете. Душу бы прозакладывала, только бы найти бархат или вельвет такого синевато-фиолетового оттенка. Надевала бы раз в году – в память о тебе. Из-за них мне опять хочется закурить. Но я не хочу. Мне сейчас надо быть жестокой, и я с нетерпением ждала этого момента. Итак, о нем. О мистере Вольфе. Меньше всего Дэн нравился мне здесь, – разумеется, не буквально здесь, в «Хижине». А в доме, вместе с Милдред и Эйбом. Этот идиотский бильярд. То, как они изображали – один Миннесоту Фэтса194, другой Пола Ньюмена195, вытрясая друг из друга десяти – и двадцатипятицентовые монеты, и без конца спорили: сколько можно гонять шары «по-английски»! Эйб назначил меня подавать реплики в его поддержку, как страдалицу шотландку, понимающую, что такое расовая дискриминация. Ты небось и не подозревал, что единственная стоящая вещь, созданная в этой чертовой стране, – косой удар по бильярдному шару? Голова Милдред в приоткрытой двери:

– Люди, обедать!

Мрачная – в духе Эдуарда Г. Робинсона196 – физиономия Эйба:

– «Обедать, обедать»! С ума сошла? Он только что выставил меня на все, что у меня было!

Милдред смотрит на меня и возводит очи горе: когда же они повзрослеют? Мальчишки! Вступает Эйб: беда с бабами – никакого воображения. А Дэн стоит с кием в руке, наблюдает, мурлычет про себя от удовольствия: правда, здорово? Правда, они замечательные?

А я всегда чувствовала, что на целое поколение, да нет, на десять тысяч поколений отстаю от маленького кисло-сладкого Эйба. Первый рассказ о нем, тон – более чем небрежный, когда Дэн впервые вез меня в Бель-Эр: до сих пор помню отдельные куски. Потенциально – великий сценарист; излечившийся алкоголик; знает всех на свете; заработал кучу денег и тэ дэ и тэ пэ. И главный смысл всего этого: если к концу дня ты не полюбишь его, как я, можешь топать домой пешком в полном одиночестве.