– Не про тебя пряник, – бурчит Борис с невольной ревностью.

– Куснуть хорошо бы, – кручинится азовец. – Вдовушке самой охота. Каштеляна месяц как нет.

Про него все в пансионе знают – управитель графского именья, богатый, только характером крут, – потому Власта и не выходит за него. Слон серебряный на поставце, в столовой – его подарок. Власта не скрывает своего кавалера, иначе паны еще пуще будут приставать.

– А тот сивоус длинный? – спросил Борис. – Глаза мозолит тут. Тоже лаком до нее?

– Сумка желтая? Вилли, фискал. Хозяйка накостыляла бы ему, кабы смела…

– Платить жалко?

– Надо платить, кесарю кесарево… Кляузник он. Кто приехал, откуда, все ему доложи! Он и насчет тебя спрашивал, князь-боярин.

Стало быть, не только налоги выжимает.

Вскоре оказалось – к русским постояльцам у Вилли интерес особый. Толчется возле дома, вынул листок из сумки, глядит то на листок, то на господ, отправляющихся делать моцион.

Борис нарочно прошел, едва локтем не задел. Фискал попятился, будто застигнутый врасплох. Листок уже исчез в желтой сумке с гербом.

– Точно, князь-боярин, – сказал потом азовец. – Тебя высматривал. Вид показывал, будто читает. С тобой разминулся и спрятал свое крючкотворство.

– Не то, унтер, не то, – отмахнулся Борис. – Нечего там читать.

Если догадка верна, действовать надо быстро. Развязал кошель, послал Федора купить большую флягу молодого вина. Австрийцы до него охочи, стучат стаканами – мало, мало! Фискал не откажется.

– Рад будет, – кивнул азовец. – Его не выгонишь, пока не упитаешь. Жрет в три горла.

– Пьет пускай в десять, – сказал Борис.

Заманить фискала труда не составило. Расселся, придвинул к себе флягу, гусятину, капусту, фрукты – все разом загреб. Служба кормит не жирно. Повеселев, начал бранить венгров.

– Хозяйка подливает да подливает, – рассказывал азовец. – А он разошелся. Ракоци, говорит, преступник, предатель. Император ему давно петлю припас. Мадьяр всех вешать, всех! Сколько их тут, в доме? Начал считать, запутался, осоловел.

Федор притулился за занавеской, слушал. Вылез, когда фискал насосался и задремал, ткнувшись носом в тарелку. Рыться в сумке долго не пришлось. Обнаружив искомое, азовец прихватил еще несколько бумаг.

– Для отвода глаз, князь-боярин…

Борис похвалил. Азовец, подав добычу, приплясывал за спиной, гордясь успехом.

– Нос как есть твой… А лоб непохож, – рассуждал унтер. – Красив ты больно…

– Мелешь ты, – прикрикнул Борис. Опровергать льстивое искусство не хотелось.

Не мог Броджио пренебречь достоверностью, при всем желании угодить. Лишь немного усилил черты, которые, по его мнению, свидетельствуют о высокой породе – мясистый нос, плавно загнутый книзу, удлиненное очертание лица.

Борис еще долго твердил себе – неспроста рисовал Иезуит. Здесь портрет ни к чему, пожалуй… Спалить его… Правда, князя Куракина обыскивать не станут. А Федьку потрясти вправе, за кражу бумаг.

– Фискал на тебя не укажет? Хватится ведь, крик подымет. Ты подумай, что мы с тобой учинили! Обокрали цесарского чиновника…

– Не страшно, князь-боярин.

На ногах не держался фискал. Власта позвала на помощь – два пана свели его с лестницы на двор. Двигался в беспамятстве, сумки не хватился, хозяйка несла ее. Положила на травку, рядом с цесарским чиновником.

– Может, очнулся уже, – тревожился Борис. – А спросят Власту – что она скажет?

– Она не боится, – уверял азовец. – У нее заступники есть, князь-боярин. Поважнее ярыжки этого.

Все равно Борису чудились беды. Как решился он пойти на дело столь рискованное? Дня три пациент доктора Бехера не находил покоя, отравлял себя напрасными волнениями.

Надвигались другие заботы.

Совершая моцион, приезжие охотно посещали гулянье за городом.

«В воскресенье все посадские того места пополудни в час собрався к ратуше и с знамены и с барабаном пошли через все место улицами в поле, где уготованы цели, во что стрелять, и все с порохом своим и с пищалями. И пришли на то место, и стреляли аж с три часа, а стреляют об заклад».

Смотрел стрельбу, смешавшись с простолюдинами, и князь Куракин. Бродил среди столов, числом более пятидесяти, для желающих играть в карты либо лакомиться сластями, освежаться напитками. Компанию Борису составил шляхтич Тереки, прибывший в пансион на прошлой неделе. Развлекал московита амурными историями. Восстания венгров не касался. Живет он в Вене, приставлен к императорским конюшням, как знаток лошадей.

Выстрелы отдавались в тощем теле шляхтича так, будто расправлялась в нем некая пружина, гнала вслед пуле.

И вдруг, оглянувшись, не докончив анекдота, Тереки сказал непринужденно:

– Я выпил сегодня семнадцать стаканов. А вы, князь?

Борис, вздрогнув, выдавил:

– Не меньше вашего. Я сбился со счета.

Об этом разговоре дневник умалчивает, ибо Куракин услышал пароль и произнес отзыв.

– Знаете, я в самом деле выпил семнадцать, – засмеялся Тереки. – Осторожность? Суеверие? Как хотите…

Отчего же он медлил открыться?

– То, что вам нужно, – сказал Тереки, – я получил только сегодня.

Борис взял протянутый ему пакет и сунул за пазуху, под рубаху.

Чем он, князь Куракин, хуже других вельмож? Уезжать, так под музыку! Трубачи на башне ратуши, получив плату, играли рьяно, протяжно, пока возок не скрылся за городскими воротами.

Хлынули осенние дожди. Блестела умытая черепица чешских крыш. Набухала солома на польских хатах. Почтовый возок нырял в глинистую жижу. Брус солнечных часов на звоннице торчит мокрый, напрасно ловит хоть луч единый дневного светила. А дорога опять кружная, прямую тайный посол избрать не волен.

Пределы империи надлежало покинуть. Егери на кордоне проводили майора от гвардии Куракина, завершившего курс лечения. В Венгрию Борис заявился из Польши. Стражи князя трансильванского, рослые горцы в бараньих шапках, пыхтели над мудреными грамотами, составленными на нескольких языках.

Инженер Франциско Дамиани едет к себе в Италию…

В селеньях, в городах видит флаги с австрийским орлом, втоптанные в грязь, яростно разорванные в клочья обрывки императорских указов. Велением Ракоци расклеено воззвание к венгерскому народу. Язык на диво непонятен. Офицер, охранявший ратушу, истыканную пулями, перевел:

– «Ко всем истинным венграм, любящим свою родину, дворянам и недворянам, носящим оружие и живущим дома…»

Томясь в ожидании у перекрестка, пропускали нескончаемый обоз с рудой. Телеги с тяжелым грузом брели медленно. Венгры не скрывали от любопытного иноземца – государство Трансильванское отливает пушки, кует клинки, собирается чеканить свою монету.

Верно, цесарь крепко досадил венграм, коли поднялись так дружно.

– Мы в империю вступили, – объяснил Борису Тереки, – не рабски, не подневольно. Габсбурги клялись уважать наши права, коренные вопросы решать, советуясь с нами. Обманули подло, распоряжаются нами, как челядью, давят поборами, законы наши ни во что не ставят, все венгерское презирают.

Кого же венгры признали главой? Каков он, Ракоци, бросивший вызов императору?

Облик витязя дополняется все новыми чертами. Сын фамилии знатнейшей, могучего сложения великан – под стать царю Петру. Родился в один год с Борисом. В родовом замке Мункач, по-тамошнему Мукачево. Строптивость унаследовал от матери. Ее девичье имя Зрини было ненавистно султану, а ныне императору. Ференцу не исполнилось семи лет, когда цесарь отдал Мункач – оплот ослушников – на разоренье. Мальчика отняли у матери, обрекли на изгнание. Детство его прошло в школах иезуитов, в Австрии и в Чехии. Мог ли он смириться? Императору доносили: молодой Ракоци сочувствует Франции, к властям непочтителен. Женитьба Ракоци на герцогине Гессенской была расценена как явный бунт: Гессен находился в союзе с Людовиком.

Где благородство, там подкрадывается и предательство. Сей недуг гистории Борис обнаружил и в судьбе Ракоци. Страдания народа он изложил в письме к Людовику, так как от него одного чаял помощи. Отвезти послание взялся приятель капитан Лонгеваль, бельгиец, продававший свою шпагу и шпионский навык разным правителям. Он гостил в имениях, отличался остроумием, хорошо играл на клавесинах, читал французские стихи. Доехал негодяй лишь до Вены, доставил цесарю долгожданную улику против непокорного.