Не напишешь ведь – посадская женка. Горожанка – и то грубо. Натрудивши ум, Борис прибавил:

«…Славну хорошеством».

По-итальянски изобразить женскую прелесть легче, да ведь хочется сказать своей, родной речью о самом дорогом. Прекраснейший в жизни амор того достоин.

«Называлась Франческа Рота, которую имел за метрессу во всю ту бытность».

Однако не просто метресса, любовница, какую везде можно иметь за деньги. Искренне, с болью душевной прибавил:

«Часу не мог без нее быть».

Никогда еще не изливались в заветную тетрадь признания аморные, горечь разлуки.

Тетрадь лежит в ларце, окованном медью, ключ от него у Бориса в кармане. Ларец всегда под рукой. Устраиваясь спать на почтовой станции, посол кладет его под подушку, вместе с пистолетом.

Дорога домой опять кружная, долгая – через Вену, Гамбург, Амстердам. Дорога на год целый. И память о Франческе, об аморе юных лет, возродившемся столь дивно, нерушима.

«И расстался с великой плачью и печалью, аж до сих пор из сердца моего тот амор не может выйти и чаю не выйдет».

Сбылось чудо, сбылось наперекор всем преградам. Негодяй кабатчик деньги прикарманил, а обещанное не исполнил, весть Франческе не подал. Хорошо, что по всем дворам – графским, герцогским – прошел слух о прибытии в Италию посла Куракина. Достигло известие и Мантуи…

Счастье, что сразу по приезде, сняв камору на Ламбьянке, кинулся к палаццо Рота.

Чудо, подлинное чудо… Десять прошедших лет исчезли. Тот же дом, те же запахи. Из погреба, где зреет вино в дубовых бочках, – шальные, пьяные. И лестница заскрипела так же, как прежде. И ведет в ту же комнату с одним оконцем, смотрящим в глухой канал. Внизу старая, отжившая век ладья, та же ладья… И снова кольцо смуглых рук, обрызганных родинками… Письмена Венеры, письмена пророческие… Не напрасно сулили радость.

И была ночь, словно первая ночь от начала амора. Ветер дул с лагуны, гнул к воде мачты галеотов, барок, галер, фелук у набережной Рабов, у острова Сан-Джорджо, у Арсенала. И где-то готовился к отплытию корабль Мартиновича, ждал Бориса…

Проснулся первый. Свеча наполняла комнату живым трепетом. Взгляд, пробившись сквозь чащу волос Франчески, упавших на лицо, блуждал, узнавая. Та же полка, откуда сняты были вирши Петрарки…

Сняты для него…

Левее полки висела цитра, и Борис, не найдя ее, ощутил некую обиду.

Кто-то тихо, неслышно задувал свечку – то с востока, из-за островов, надвигался день. Блеснула крышка серебряной посудины для пудры – вещи незнакомой. Утро, неотвратимое утро показывало перемены, внесенные временем.

Борис лежал, не шевелясь. Остерегался сдуть волосы Франчески с губ, не то что повернуться. Скрыться бы от белого дня, продлить ночь, продлить на веки вечные… Там, где следовало быть цитре, обозначился узор ткани, покрывшей стену, дразнящий, колючий узор, и Борис не глядел туда.

Увы, уходит темнота, оберегавшая неведение!

Франческа очнулась, и сомнения Бориса тотчас исчезли, утонули в необъятности ее глаз. Нет, не сразили амор стрелы Авроры.

Служанка, приоткрыв дверь, поставила на пол поднос с чоколатой, и они пили на ложе, неодетые, и смотрели друг на друга без смущения, а только с радостью и любопытством.

– Я все знаю про тебя, – сказала Франческа.

Борис опустил чашку.

– Откуда?

– Мантуя не край света.

«Кто у тебя в Мантуе?» – спросил он мысленно, но произнес другое:

– Что ты знаешь?

– Все, – повторила она с веселым торжеством.

Ан верно – Мантуя не на отшибе. Уведомлены, что у царского посла вторая жена. Сколько детей, и то известно. Тем лучше, самому рассказывать незачем. У мантуанского герцога есть люди в Риме. Когда посол собирался уезжать, сообщили немедля.

– Я на крыльях сюда… Ма-амма миа! Бросала в сумку что попало…

В Мантуе дивятся – московит сумел расположить к себе папу, втянул его в союз против шведов и против Станислава. И к тому же союзу привлекает императора. И тогда австрийские войска, к великой радости герцога, из Италии уйдут.

– Враки! Выдумщики у вас в Мантуе.

Возмутился притворно, так как чувствовал себя сими преувеличениями польщенным.

О себе Франческа сказала коротко – живет в Мантуе, герцогиня к ней добра.

– Ты замужем?

– Нет.

Плечи ее зябко дрогнули, возбудив у Бориса жалость.

– У царя, – сорвалось вдруг, – тоже вольная любовь, без венца. Как у нас с тобой.

– Где его жена?

– В монастыре.

– У каких сестер? Ах, ведь у вас же другая вера! С кем же любовь у царя?

– Она из самых простых людей. Прислуга у лютеранского падре. Его величество везде с ней… Взял с собой в Польшу, на войну.

– Как ее зовут?

– Катарина.

– Красивая?

– Ты лучше. Она большая, высокая, сильная, как мужчина.

– Нехорошо, – поморщилась Франческа. – Женщина должна быть женщиной. Я понравилась бы царю?

– Э, ты пушек боишься, – сказал Борис и ощутил укол ревности.

– Ничуть не боюсь. Он приедет в Италию?

С утра надлежало идти на пьяцца Сан-Марко, заявить о себе, испросить аудиенцию у дожа. Не беда. Занемог с дороги, вот и весь сказ.

Послу велено удостовериться – желает ли Марко Антонио Мочениго, глава республики, иметь, как и прежде, добрую с Москвой коришпонденцию? Какова готовность Светлейшей республики на случай войны с султаном? И есть ли способ учредить торговлю с Россией? Значит, месяц в Венеции с Франческой, а может статься, и долее.

Подлинно – дар Фортуны!

Одно худо – палаццо Рота, спаленка над каналом для вольного амора неудобны. Франческа сказала: здесь могут помешать.

– У меня будешь жить, – решил Борис.

Комнаты на Ламбьянке сняты, гостиница отменная. Франческа отказалась.

– В «Леоне Бьянко»? У всех на виду, у всего города? Нет, нет… Есть уголок… У моста Санта-Лючия, у Ляквиля. Никто не найдет…

Сын француза и эфиопки, Ляквиль уродился в мать, черный, как сапог, и губастый. Обличьем страшен, а приветлив и берет недорого – восемь лир с персоны за обед и за ужин. Человек верный, лишнего не сболтнет. Франческе понравилось – кормит вкусно и жилье содержит в чистоте. Нашлась у Ляквиля каморка и для денщика. Князь-боярин приказал ему пистолет держать заряженным – похоже, амор требует защиты.

Вместе, снова вместе… Кого опасается Франческа, кто станет мешать, Борис не допытывался.

– Зачем женился? – спрашивала Франческа, обнимая его. – Остался бы один. Меня позвал бы…

В самом деле, зачем? Волна ее волос накатывалась на него, он страдал от досады, от вины перед ней. Эх, малодушество! Не решился привезти в Москву, в куракинские палаты, чужеземку да низкого роду… А славно бы! Назло Аврашке, назло бородатым…

– Глупости, – она откинулась, прижала лоб к стене. – Не слушай меня! Тебе нельзя… Не слушай меня, не слушай!

На что польстился? На урусовские деревни? На приданое, от которого ему ни прибытка, ни радости… Женат, венчаны в храме… Названье одно – жена…

Франческа, уткнувшись лицом в подушку, едва слышно умоляла простить безумные слова. Супругой нобиля ей не быть, никогда не быть. Дворянство ее нигде не признано. Аттестация, добытая покойной тетей, – пустой клочок бумаги.

– Твои деньги… Мне странно было, – мадонна, откуда столько! Тетя молчала…

Он повернул Франческу к себе, пытался вытереть слезы. Не жаль ему денег, ничуть не жаль. Она отстраняла его:

– Подожди! Ты прогонишь меня… Нет, я уйду сама…

Вскочила с постели. Мерцание свечи облило ее спину, надломленную отчаянием. Потом она тихо всхлипывала на его плече. «Моя вина больше», – думал он, но сказать не сумел.

После второй ночи настал амор ясный, безмятежный. Амор, переборовший прошлое.

«Не мог часу без нее быть…»

Отлучаться на час и больше все же приходилось, считал минуты, следуя в гондоле по Каналь Гранде, навстречу студеному ветру, острым каплям косого дождя, с силой хлеставшего лицо.

За лагуной, за островами лежала Адриатика, вспененная бурями, шторм колотился в окна палаццо дожей, шевелил грузную, вызолоченную тафту портьер.