— Лебедь?
— О… господи… да. Это было ужасно.
— Мадам, вы утверждаете, что вас изнасиловал лебедь?
— Да. Я бы его на опознании узнала.
— Вы не могли бы передать трубочку эээ… мужу?
— Он мне не верит.
— Мне бы хотелось с ним поговорить.
— Я показывала ему перья, следы от когтей. У меня красные рубцы по всему телу и укусы, а он, знаете, что он думает?
— Мадам…
— Он думает, что я его обманула. Что я всё выдумала.
— Мадам, кажется, вы набрали не тот номер. Есть другие горячие линии.
— Вы тоже мне не верите.
— Думаю, вы пережили сильное потрясение.
— Вы не верите, что меня изнасиловал лебедь, так?
— Мадам, вам могут помочь другие люди.
— Нет, вряд ли. Все ведь так любят птиц. Ну, не ворон, конечно, и не соек, про них все знают, что они воруют яйца, а мелким птичкам выклёвывают мозги, но лебедей, лебедей-то все любят, верно?
— Позвольте, я дам вам другой номер, позвоните, пожалуйста, туда.
— Нет, спасибо.
Да, я хорошо помню тот звонок. Он меня тревожит. Что с ней стряслось на самом деле? Или это была шутка? Бывает, люди звонят просто так, из озорства, но я не могу представить, что творится в мозгах у человека, который считает, что позвонить на горячую линию для изнасилованных — это весело. Ну, то есть, пока я разговариваю с таким шутником, та, кому на самом деле нужна моя помощь, не может до меня дозвониться.
Что? А, нет, других звонков в ту ночь не было. У нас же тут не Нью-Йорк, слава богу; два-три изнасилования в год — наша норма.
Значит, она сказала, что её изнасиловал лебедь. Похоже это на правду? Не очень, скажу я вам. Но, знаете… я всё думаю, что мог бы справиться с тем звонком лучше, понимаете? У меня ведь диплом по психологии, вот я и ломаю себе голову, что же там на самом деле произошло? Что символизировал этот лебедь? Ну, то есть птица просто классически красивая, сказки, невинность, всё такое. Иногда я думаю, может, её и вправду изнасиловали?
Что? Нет. Конечно, я не думаю, что это сделала птица. У меня диплом по психологии, а не по сказкам. Ну, то есть я умею отличать воображение от реальности. Это мой хлеб. Женщин насилуют не птицы. Но их насилуют. Иногда я думаю — а что, если так всё и было, понимаете, если её изнасиловали, и это было так ужасно, что она сошла с ума и уцепилась за этот крылатый символ невинности, лебедя. Не хочу вдаваться в скабрезные подробности, но, в конце концов, разве у лебедя такой большой пенис?
Что-что, простите? Нет, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что ужас от изнасилования как-то связан с размерами инструмента. Так из какой вы газеты? Мне кажется, я уже достаточно отвечал на ваши вопросы, а вот что вы можете мне сказать об этой девушке, то есть женщине?
Врачи приёмного покоя «Скорой помощи» потрясены яйцом весом в двадцать футов, которое снесла женщина, доставленная в больницу мужем в ночь с четверга на пятницу.
— Выглядела она обыкновенно, как все беременные, — говорит Х. О. Маккил, больничная уборщица. — Не хуже, не лучше других рожениц, ну, может, чуть психованнее, всё кричала что-то про яйцо, которое выходит, но на неё никто не обращал внимания. Пока рожают, чего только не наслушаешься. И вдруг я слышу, доктор Стивенс говорит, позовите доктора Хогана, это, мол, городской ветеринар, ну, тогда уж я подхожу поближе, смотрю, и правда, из этой леди не ребёнок идёт. Яйцо, точно. Но тут сестра Хайет задёргивает шторы, а я стою рядом с мужем и ему говорю: «Вы-то можете туда пройти, это сестра Хайет от меня закрыла. Вы ведь муж, нет?» Вид у него, бедняги, был неважный, да и то сказать, не каждый день жена яйцо сносит.
Администрация отказывается комментировать слухи о том, что женщина ещё находится в частной палате больницы, где постоянно сидит на своём яйце, за исключением небольших промежутков, когда её сменяет муж.
Анонимный источник сообщает:
— Вообще-то нам нельзя об этом говорить. Я могу потерять работу. Но, если честно, то да, она всё ещё там, пытается высидеть эту штуку, и вот ещё что я вам скажу: по-моему, не очень-то она счастлива, эта леди, и хочет уйти с яйцом домой, потому что доктора от нее просто не отходят и вовсе не из-за неё самой. Понимаете, о чём я? Ну, помните ту овцу, которую клонировали? Так это же ещё интереснее: женщина откладывает яйца! По-моему, её будут уговаривать проделать то же самое ещё раз. А это неправильно. Она ведь женщина. Будущая мама. А не какая-нибудь самка в зоопарке. Только имя моё не называйте, ладно? Мне ещё нужна моя работа.
Иногда она засыпает прямо на яйце. Моя Леда, некогда столь прекрасная. Почему это случилось с ней? Почему это случилось с нами? Я беру её на руки. Она снова стала лёгкой с тех пор, как снесла эту штуку. Я кладу её на кровать. Веки, дрожа, поднимаются над фиалковыми глазами.
— Моё яйцо, — говорит она, отталкивая меня, — мой ребёнок.
— Шшш, — отвечаю я, — спи. Я посижу на нём, — и сажусь. Я сижу на яйце, ещё хранящем тепло похожего на перевёрнутое сердечко лединого задика, который я, бывало, сжимал в ладонях и называл своей любимой валентинкой, и думаю, какой непонятной кажется мне теперь жизнь, как перепуталось в ней всё знакомое.
Леда спит, чуть похрапывая. Я меняю позу. На яйце не слишком удобно. Даже во сне вид у неё измученный. Я замечаю синеву прожилок, новые морщинки на её лице. Я никогда не верил в то, что её изнасиловали. Тем более — лебедь. И вот, откуда ни возьмись, эта непостижимая штука. Значит, она ничего не выдумала? Если так, то я предал её. И как мне загладить вину? Если нет, и Леда всё же наставила мне рога — старомодное, но такое подходящее в данных обстоятельствах выражение, — то она просто делает из меня посмешище. Слышали бы вы, что говорят парни на работе. Женщины, те просто смотрят и ничего не говорят.
Мне снится ружьё, которого у меня нет. Я целюсь из него туда и сюда. Иногда я охотник в красно-чёрном костюме и подстерегаю лебедей. Иногда я прихожу с ружьём на работу и поливаю пулями офис. Иногда целюсь в зеркало. Иногда я вижу фиалковый глаз Леды. Она не кричит. Её теперь вообще ничего не волнует. Кроме яйца.
Он снимает меня с яйца и несёт к кровати.
— Моё яйцо. Мой ребёнок. — Я посижу на нём, говорит он и садится. Я проваливаюсь в сон. Мне снятся перья, которые падают, как снег. Росчерк крыльев в небе. Бледная белая луна. Розы в моём саду, закрывшиеся на ночь. Свист крыльев. Огромная белая птица. Белая. Мне снится белое. Молчание и пустота. Внутренности яйца. Идеальный мир.
Когда я просыпаюсь, он всё ещё сидит на яйце.
— Ты что, плачешь? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает он, точно это подвиг какой.
— Слазь, — говорю я, — теперь я на нём буду сидеть.
— А ты не хочешь знать, почему я плачу? — говорит он.
— Слазь. Не хочу, чтобы ты портил ребёнку настроение своей негативной энергетикой, ему и так уже досталось.
— Леда, прости меня, — продолжает он.
— Слазь! — кричу я. — Слазь! Слазь!
Он встаёт.
В комнату влетает кучка медперсонала.
— Оставьте нас в покое! — ору я.
Он поворачивается к этим медикам, по щекам слёзы катятся, и говорит:
— Нам надо побыть одним.
— Нет! — ору я. — Ты тоже проваливай! Оставьте меня и моего ребёнка в покое! — Тут я хватаю яйцо.
Все так и ахнули.
Яйцо очень тяжёлое. Я прижимаю его к груди.
— Забудьте, что я сказала. Я сама уйду, — говорю я.
Тут эта сестра Хайет делает ко мне шаг, но доктор Хоган, ветеринар, поднимает руку, вроде школьного учителя, который помогает детям переходить дорогу, и она останавливается.
— Мы не хотим, чтобы она повредила яйцо, — говорит он.
Сразу видно, что он ничего не понимает. Повредить яйцо? С какой бы стати? Это же мой ребёнок. Что бы ни натворил его отец, ребёнок за него не отвечает.
Все пятятся назад. Даже мой муж, а значит, его хвалёная любовь была не ко мне. Он любил ту, которую выдумал. Ту гадину, которая могла бы уничтожить ребёнка, чтобы кому-то что-то доказать. Я очень крепко держу яйцо. Выхожу из больницы. Я не ждала, что на улице будут фотографы.
