Я-то думала, они художники или кто-то в этом роде. И очень удивилась, узнав, что он просто страховой агент. Вообще-то я мало что могу сказать наверняка. Дом у них стоит на отшибе, в стороне от дороги, и большую часть года скрыт листвой. Зимой я его видела, издали. Уютненький такой, похож на бунгало. У меня есть подруга, так вот её знакомая ходила туда на вечеринку ещё до того, как они его купили, и рассказывала, что там очень мило. Сама я с ними не сталкивалась, не считая того случая, две весны тому назад, когда я зашла в цветочный магазин Флормин, и она была там, рассматривала розы. Я так ясно это помню, потому что таких красавиц, как она, мне редко видеть доводилось. У неё глаза — фиолетовые, очень необычные, кожа бледная, волосы светлые, потрясающая фигура. На неё все обращали внимание. Когда я гляжу на эти фотографии, мне трудно поверить, что на них та же женщина. Что с ней случилось? Она как будто испугана, правда? Про яйцо я говорить не буду. Это же очевидно. Не знаю, как она одурачила докторов, но снести его она точно не могла. Она ведь обыкновенная женщина. И, судя по всему, ей нужна помощь. Лучше бы все забыли поскорее эту чушь и просто помогли ей.

Когда он явился домой, мне пришлось впустить его, ведь я иной раз так устаю, что засыпаю, а когда просыпаюсь, то наполовину сползаю с яйца, вот я и впустила его, чтобы он сидел на нём иногда вместо меня, а он заладил своё: «Леда, я люблю тебя», но это я уже слышала, болтовня одна. «Леда, прости меня, пожалуйста», твердит. А я ему: «Садись на яйцо. У меня нет сил тебя прощать, и не знаю, будут ли когда-нибудь». Поднимаюсь на второй этаж и смотрю из окна на сад, который теперь совсем зарос, и думаю, что одного «прости» мало.

Мы с ним занимались любовью, а потом он уснул, как всегда, а я подумала, что хорошо бы пройтись среди роз под огромной бледной луной, и надела своё кимоно со стрекозами, оно шёлковое и такое приятное коже, и ночь была такая красивая, розами пахло совсем чуть-чуть, и я подумала, что счастлива, и тут появился лебедь, и я только подумала, что это добрый знак, ведь я никогда раньше не видела лебедя в своём саду, вообще не видела, как они летают, и тут он сел прямо на меня. Он был куда тяжелее, чем казался, и когда врезался в меня, я упала, и я представить себе не могла, кругом были перья, крылья, когти, клюв, и я колотила по нему, пыталась вырваться, и в то же самое время думала, с чего это птица на меня напала, и я не хотела сделать ему больно, только вырваться и убежать, и вдруг, о, Господи, я почувствовала это, ну, понимаете, и я не могла, у меня в голове не укладывалось… лебедь делал со мной это. Я била его, царапала, и он клевал и царапал меня, и всё время хлопал крыльями и… И вот теперь люди насмехаются над этим, надо мной. Я не дура. Я знаю. И не рассказывайте мне про женщину, которой так жаль меня, потому что она на самом деле не верит в то, что это случилось. Мне плевать.

И на кой мне все извинения от мужа? Со мной это случилось, и когда его помощь была мне всего нужнее, он делал себе омлеты из трёх яиц и прикидывал, с кем я его обманула. А теперь ему, значит, жаль? Вот и посмотрим, как он с этим справится. Мне за ним ходить некогда. Мне и на себя с ребёнком едва сил хватает.

Да, и вот ещё что. Раз уж мы говорим начистоту. Мне действительно пару раз хотелось разбить это яйцо, ну, то есть сначала. Что делать, если из него вылупится лебедь? Господа благодарить, вот именно. Да, иногда мне приходят в голову такие мысли, и не надо вздыхать и отводить глаза. Я не злая. Я обыкновенная женщина, с которой случилась беда, и когда это произошло, я узнала о мире и о себе кое-что такое, чего, может, предпочла бы и не знать. Но это ничего не меняет. Я стою у окна спальни и смотрю на свой умирающий сад. Во что я верю теперь? Не знаю.

Я не знаю, что ещё сделать для неё. Сидя на яйце, я вспоминаю хорошие времена. Смеющаяся Леда. Леда в саду. Танцующая Леда. Леда нагая. Прекрасная, прекрасная Леда. Подо мной что-то шевелится, я слышу звук. Я притихаю и вслушиваюсь. Вот опять.

— Леда! — ору я. — Леда! — Она сбегает по лестнице вниз. Откуда у неё этот халат? Я даже не знал, что у неё есть такой. Синяя ворсистая ткань в пятнах кофе. Она смотрит на меня, испуганно таращит обведённые тёмными кругами глаза.

— Что? — спрашивает она.

— Ребёнок, — говорю я и сползаю с яйца.

Стоя бок о бок, мы смотрим, как качается яйцо. Я едва дышу. Осколок яичной скорлупы падает на одеяло. Я вдруг ловлю себя на том, что молюсь. Одним словом. Пожалуйста.

Пожалуйста, пусть мой ребёнок будет не лебедем.

Он берёт меня за руку. Я не сопротивляюсь. Это первое человеческое прикосновение — ну, кроме докторов, их я не считаю, — после той ночи, когда всё произошло. Странно, когда тебя так трогают. Я чувствую его тепло, ощущаю пульс. Непривычно и приятно. Не плохо. Не знаю только, как долго я позволю этому продолжаться.

Мы смотрим, как яйцо дрожит, идёт трещинами, и у меня такое чувство, как будто я стою на краю чего-то большого, как та белизна из моего сна. В ней всё. Вся моя жизнь. Вся моя любовь. То, что выйдет из этого яйца, либо утопит меня в белизне, либо освободит от неё. Я хочу на свободу, но у меня нет сил шевельнуть пальцем.

И тут я вижу крохотный кулачок.

Я вырываю ладонь из его руки и прижимаю ко рту. Не надо крыльев, молюсь я, пожалуйста.

Фиалковый глаз!

Я стою так тихо, как будто, если я шевельнусь, мы упадём в другую реальность.

Не надо клюва, думаю я, и тут же, как по заказу, вижу рот и начинаю смеяться, но останавливаюсь, потому что отваливается ещё один кусок скорлупы, и прямо рядом с первым ртом появляется второй, и я уже не знаю, в чём тут дело.

Пожалуйста, думаю я, пожалуйста.

Я не знаю, что думать. Честно говоря, насчёт яйца я с самого начала сомневался. То есть я только ради неё вызвался его высиживать. Но, когда всё началось, я обрадовался, потом занервничал. Думал — что творится, вообще? У нас что, вместо ребёнка будет птенец? И что я должен чувствовать? Но, не задумываясь, протянул руку и взял её ладонь в свою. Я сделал это так, как будто между нами ничего не случилось, а когда до меня дошло, что мы стоим и держимся за руки, то так обрадовался, что даже забыл о яйце.

Думаю, нам обоим стало легче, когда показался маленький кулачок. Конечно, мы знали, что это ещё не всё. Не исключено, что мы высидели оперённого младенца или кого-нибудь в этом роде.

Смогу ли я любить этого ребёнка? Да, такое приходило мне в голову. Смогу ли я любить ребёнка, зачатого во время того ужаса? Честно говоря, я в этом сомневался.

Она отняла свою руку. Мне немедленно до боли захотелось взять её снова. Мы увидели глаз, фиалковый, как у неё, и я подумал, что наверняка полюблю ребёнка, если он будет похож на неё, и тут мы увидели рот, а миг спустя ещё один, и я подумал УРОД. Знаю, не следовало мне так думать, но я подумал. Подумал, что нам придётся воспитывать этого урода.

Я уже видел, как нянчусь, с уродом, у которого два рта, и во время полового созревания у него отрастут перья. Слышал все эти разговоры о внутренней красоте. Я всё просчитал заранее. И тогда я понял. Даже если у него будет два рта и перья с головы до ног, я всё равно буду любить его.

Я взглянул на Леду. Что-то важное произошло со мной, а она даже не заметила. Она стояла рядом в старом синем халате с кофейными пятнами по всему переду, с нечёсаными волосами, с округлившимися от страха фиалковыми глазами, с искажённым лицом, с прижатыми ко рту кулаками, и мне захотелось сказать ей: «Ш-шш, не волнуйся. Всё будет хорошо. Неважно, какой он». Но я промолчал, ведь я, наконец, понял, что не мне учить её любви. Её, Леду, которая выносила его, снесла, а потом забрала у равнодушных, любопытных докторов и принесла домой, где высиживала его, жертвуя ради него всем, даже своей красотой. Я ничему не могу её научить. Я могу только учиться.