Наконец она прошла к кафедре.

— Она не виновата, ma chere, — сказала Елена Антоновна мягким, певучим голосом, дотронувшись рукой до талии пепиньерки и, заглянув мельком в ее раскрасневшееся, заплаканное лицо, повернулась опять к классу.

Бунина подняла на мадам Якунину глаза, закусила губу и, удерживая слезы, казалось, собиралась что-то сказать.

— Через две минуты он войдет, — добавила мадам Якунина с озабоченным видом и, уходя, обернулась к Буниной и приветливо кивнула ей головой.

Успокоенная и довольная собой, Елена Антоновна поспешно вышла из класса, чтобы позвать классного солдата и приказать ему привести в порядок залитый чернилами пол и конторку.

Скоро начался урок, и все пошло обычным порядком.

У Вари, которая встала раньше обычного и не проронила ни слезинки, когда по милости своего врага была наказана и стойко вынесла незаслуженное наказание, разболелась голова.

За обедом она сидела со скучными глазами, горящими ушами и ничего не ела.

— Отчего ты не кушаешь? — спросила Елена Антоновна, подходя к Варе и наклоняясь над ней.

— Мне не хочется! — ответила коротко Варя, подняв на нее глаза и краснея. — У меня голова болит.

Елена Антоновна с жалостью посмотрела на нее, покачала головой, подошла к своему прибору, взяла одну из трех тарелок своего «дамского обеда» и, вернувшись к Варе, поставила перед ней пирожок с вареньем, называемый «розан».

Варя привстала, сделала реверанс и, зная от подруг, что Елена Антоновна отдавала часть своего обеда только в особенных случаях и только своим «любимицам», к которым она никак не могла себя причислить, в недоумении посмотрела на розан с тремя ягодками малинового варенья, симметрично расположенными между загнутых кверху подрумяненных листов из теста. Посмотрела, но не тронула его.

— Эге! Стыдно стало! Она всегда так. Ведь она добрая, ужасно добрая! Накажет несправедливо, а потом и ластится. Солнцева, ешь! Вкусно! На нее нельзя сердиться, право… — зашептала над самым ухом Вари маленькая, востроглазая, с поднятым кверху носиком, соседка с левой стороны.

Варя тронула пальцем тарелку и, не глядя на говорившую, подвинула к ней пирожок, прошептав:

— Хочешь?

— Merci [87], а ты сама? — спросила вполголоса девочка.

— Не хочу… Возьми пополам с Нютой, — добавила Варя, лениво подняв глаза на соседку с другой стороны.

Девочка разрезала розан, разделила пополам и одну ягодку, протянула Нюте тарелку и сказала:

— Ровно, ровно! Бери, какую хочешь.

Елена Антоновна все видела, но делала вид, что не смотрит в сторону Вари. Она видела, что девочка не стала есть пирожок, видела ее печальное лицо, будто потухшие глаза, усталые движения, и ей вдруг представилась Варя такой, как она первый раз явилась в класс: красивая, длиннокудрая, грациозная маленькая девочка с блестящими весельем глазами, с розовыми щечками и доверчивым, беззаботным видом ребенка, который воображает, что весь Божий мир создан ему на радость.

И ей стало жаль Варю, которую приходилось наказывать или видеть наказанной почти каждый день. «Что же делать? Нельзя, ведь им только позволь, на голову сядут!» — успокаивала себя Елена Антоновна и старалась не думать о личике, поразившем ее своим жалким выражением.

Она беспрестанно вставала со своего места, подходила то к одной воспитаннице, то к другой, но помимо своей воли продолжала думать о Варе весь день. Она чувствовала в своей душе какую-то особенную жалость к ней, и когда уже после четырех часов собралась на время рекреации к себе в комнату, она подошла к Варе.

Варя стояла в ряду смирно, под руку со своей парой и, опустив голову, безучастно смотрела перед собой.

— У тебя все еще болит голова? — спросила Елена Антоновна, прикладывая свою пухлую теплую ладонь ко лбу девочки.

— Болит, вот тут болит, — ответила Варя подняв подернувшиеся слезами глаза и показывая на виски.

— Ничего, пройдет, пойдем в дортуар, уснешь, и все пройдет.

Елена Антоновна взяла девочку за руку, вышла с ней из класса и, проходя коридором, спросила:

— Ты пила когда-нибудь кофе?

— Пила, давно, — ответила Варя, взглянув на нее искоса, — когда мы были дома. Нам, детям, всегда давали по целой ложечке, когда папа и мама пили.

— И ты его любишь?

— Да, очень. То есть любила…

Елена Антоновна привела Варю в свою комнату. На столике перед диваном стоял поднос с двумя чашками, кофейником, накрытым вязаной кружевной салфеточкой, фаянсовая кастрюлечка с остывшими кипячеными сливками, подернутыми густой пенкой, и лоточек с сухарями и длинной французской булкой.

— Садись, я тебе дам чашку кофе. Выпей, и голова перестанет болеть.

Елена Антоновна подошла к маленькому шкафчику красного дерева, открыла его и достала еще чашку. Потом и сама села на диван перед столиком, подняла салфетку и, сняв с раскаленной плитки кипящий кофе, налила немного в чашку.

— Крепок будет! — сказала она, глубокомысленно мотнув головой. — Поди-ка, скажи Софьюшке, чтобы она принесла немного кипятку, да спроси ее, не приходила ли Леночка. И возвращайся скорее.

Варя вышла и, вернувшись через минуту, принесла ответ, что Леночки еще нет, а кипяток Софьюшка сейчас принесет.

Не успела Варя договорить, как в комнату вбежала Леночка, высокая, худенькая, бледненькая девочка лет четырнадцати. Она бросилась к матери, обняла ее и стала громко целовать, то в одну щеку, то в другую, приговаривая:

— У батюшки четыре с крестом, у Монте четыре…

Заметив Варю, она остановилась и удивленно проговорила.

— А-а-а! Ветер подул в другую сторону. Мама, это с чего же вдруг?

Елена Антоновна покачала головой и укоризненно посмотрела в глаза дочери.

— Солнцева, душка, — обратилась Леночка к покрасневшей до ушей девочке, — я очень рада, что ты у нас. Ведь этот котенок был всегда моей особенной симпатией! — сказала она, ни к кому не обращаясь, и, подойдя к Варе, запустила пальцы обеих рук в густые вьющиеся волосы девочки, стала, смеясь, ерошить их. — Прелесть! Право шелк!

— Полно, Лёля, оставь! У нее голова болит! — сказала с напускной досадой Елена Антоновна, нежно глядя на баловницу дочь.

— Ничего, я ее мигом вылечу. Я знаю отличное средство.

— Мое средство лучше! — перебила Елена Антоновна, ставя перед Варей чашку горячего, более чем наполовину разбавленного водой и сливками кофе.

Варя, не обедавшая, выпила свою чашку с наслаждением и встала, чтобы поблагодарить мадам Якунину. Но Леночка, одной рукой придерживая ее на стуле, схватила со стола пустую чашку, быстрым движением бросила в нее несколько кусков сахара, налила кофе и, зачерпывая круглой ложкой сливки и наливая их, сказала:

— Стой, стой, котенок, мое лекарство все же лучше. Смотри, какая пенка, чудо!

Леночка облизнулась, чмокнув языком, поставила перед Варей вторую чашку кофе и стала, смеясь, рассказывать разный вздор.

Был уже шестой час, и Леночка, расцеловав мать и потормошив Варю, убежала в класс, а Варе, повеселевшей и забывшей о головной боли, Елена Антоновна велела лечь и спать до вечера.

— Я тебя разбужу перед ужином! — сказала Елена Антоновна, полуотворив дверь своей комнаты и выпуская Варю. — Ложись на свою кровать и спи, — повторила она, затворяя дверь.

Очутившись за дверью, Варя остановилась. Переход из светлой, теплой, уютной комнаты в темный холодный дортуар неприятно поразил ее. Ей стало как-то жутко. Она с минуту стояла, как вкопанная, и вдруг, обернувшись к двери, схватилась за нее рукой и хотела отворить ее, но Елена Антоновна повернула ключ в замке. Раздался особенно громкий, металлический звук. Варя вздрогнула и как-то сжалась.

«Лучше пойти в класс, — подумала она, исподлобья посмотрев в сторону, куда надо было идти. — Совсем темно. Идти надо через умывальную, в дортуар третьего класса, потом на лестницу… Так далеко! И Елена Антоновна еще рассердится… И это так далеко… Она сегодня такая добрая… Нельзя…»