— Что случилось? — спросила директриса, не отрываясь от дела и в то же время как бы заглядывая одним глазом в лицо женщине, раздавленной тяжестью лет и своей оплошностью.

— Вот что! — Она выложила из портфеля кочан капусты.

— Они это принесли в класс?

— Не они, я это принесла в класс.

— Зачем?

Удивление ее было так велико, что она, пересилив природу, собрала глаза вместе и посмотрела прямо в лицо Тамаре Ивановне.

Надя не выдержала, сама позвонила. Поэтому она думала, что колючка Гу Кай-Чжи не достала до сердца Марата Антоновича. Уколола в тот вечер его, а боль, тревожная и радостная, поселилась в ее сердце. Потом было свидание в присутствии отца, книжка Булгакова. И все-таки он услышал прикосновение иголки кактуса. И не в лунную ночь, как она тогда вообразила, а в метельную, снежную.

— Надя! — раздался знакомый голос за деревьями.

Отец и дочь разом воткнули салки и остановились.

Николай Николаевич посмотрел в сторону павильона Нерастанкино, а Наде показалось, что позвали сзади. Склоны Царицынских прудов и холмы парка, переполненные лыжниками, ослепительно сверкали под солнцем, скрипели под полозьями, звенели от звонких голосов и смеха так, что с деревьев падал снег.

— По-моему, тебя позвали, — сказал отец.

— Надя!

Из-под горы поднимался елочкой и махал палками какой-то мальчишка в красном свитере и в белой шапочке с кисточкой, болтающейся в такт шагам из стороны в сторону.

— Надя! — подбежала сзади на лыжах девчонка в белом свитере, с распущенными волосами.

— Марат Антонович! Татьяна Петровна! Я вас не узнала.

— Какая я тебе Петровна, побойся бога, — возразила Таня. — Я и всегда-то чувствую себя девчонкой, а сегодня особенно. Такой же девчонкой, как ты. Даже больше, чем ты.

— Здравствуйте, Николай Николаевич, — приветливо кивнул Марат.

— Простите, я думала, вы просто так здесь стоите, — засмеялась Таня. — Так вот, значит, какой у Нади папа! И вот какой стала сама Надя. Я ни за что бы тебя не узнала. Я из-за тебя проспорила две бутылки шампанского. Марат сказал: «Поедем в Царицыно, там обязательно увидим Надю. Это ее район, и она в такой день ни за что дома не останется». Я сказала, что немыслимо найти человека в стоге сена, то есть иголку в стоге сена.

Она засмеялась, радуясь тому, что так интересно оговорилась. Николай Николаевич, встретивший поначалу их несколько неприязненно, тоже заулыбался. Жена Марата Антоновича ему понравилась. Глаза у нее возбужденно блестели, на щеках играл румянец. Она подъехала совсем близко к Наде, их палки и лыжи переплелись, и они упали в снег, громко хохоча. Смеялись и все вокруг. День был удивительно хорош.

— Я предлагаю сделать небольшой пробег в парк, — сказал Николай Николаевич, — до мостика Баженова, который мы давно не видели с Надюшей, и обратно.

Марат Антонович улыбнулся и молча показал на свою жену и Надю, предоставляя им право выбрать маршрут и ответить Рощину.

— Мы согласны, — ответила Таня за себя и за Надю. — А это, значит, и есть Нерастанкино? Какой нужный всем людям домик. Почему же он пустой?

Портик павильона, куполообразная крыша, капители колонн были украшены пышными, искрившимися на солнце шапками снега. Деревья тоже были в снегу. Тоненькие стволы молодых кленов сгибались под непосильной тяжестью.

— Здесь все дома пустые. А многие без крыш, — сказал Марат Антонович. — Здесь никто никогда не жил.

— Нет, правда, какое красивое слово — Нерастанкино, — опять повторила Таня. — Не хочу ни с чем расставаться. Хочу всегда жить в Нерастанкино! — крикнула она озорно и постучала палкой по стволу толстого дерева, под которым они все стояли.

Могучий дуб держал на своих ветвях несколько сугробов. Они медленно подтаивали, пригнутые ветки выпрямлялись, и время от времени на землю жмякались пышные, не успевшие еще спрессоваться слитки снега, оставляя неглубокие ямки в ровном насте. Сорвалась неожиданно и с крыши павильона охапка снега и рассыпалась по дорожке. Потряхивая длинными волосами, Таня выкатилась из-под дерева и потопталась, утрамбовывал упавший с крыши сугроб. Несколько мелких комочков упали ей на плечи, на голову.

— Таня, где твоя шапочка? — спросил строго Марат.

— В кармане. Мне не холодно.

— Все равно надень и возьми палки, — он подобрал их, когда она упала. — И давай я тебя отряхну.

Его забота о жене больно и сладко кольнула сердца Нади… Это было странно, но сейчас ей казалось, что ее любовь распространяется и на жену Марата Антоновича и на их дочь Дуську, которую она еще ни разу не видела. Они все ей были дороги, как мама, как папа, как этот ослепительный снег.

Баженовский мостик соединял берега глубокого оврага, по дну которого, летом густо затененный кустарниками и деревьями, бежал ручей. Сейчас здесь, в чаще парка, тихо и умиротворенно лежал снег, кое-где редко и лениво падающий с веток сам по себе. Ни смеяться, ни говорить громко не хотелось. Они молча скользили на лыжах, поглядывая по сторонам, словно надеясь, что вот из-за кустов выйдет сам Баженов или Екатерина II, для которой строились все эти царицынские дворцы, беседки, мостики.

— А вы правда знали, что встретите меня здесь? — обернулась Надя к вожатому, который шел последним.

— Да, Надюш, иначе мы поехали бы в какое-нибудь другое место — поближе или подальше, — он улыбнулся. — Хорошо здесь. Мы с Таней первый раз в этом году на лыжах. В субботу проснулся ночью, подошел к окну, а за ним ничего не видно. Все залеплено снегом. Вот такой же, как на деревьях, белый, пушистый. И я почувствовал, что снег позвал меня.

— В Царицыно?

— Сначала просто позвал на улицу, в лес, а потом в Царицыно.

Николай Николаевич возглавлял движение. Таня держалась поблизости. У них был свой разговор про парки Ленинграда и Подмосковья. Надя почти не слышала отца и Таню. Она впитывала каждой клеточкой тела дыхание Марата Антоновича за спиной, поскрипывание его палок и лыж. Она была благодарна Гу Кай-Чжи, который придумал такой простой способ беспроволочной связи, хотя и не верила в чудеса. Она просто знала, что если о человеке очень долго думать и звать его, то он обязательно услышит, не в лунную ночь, так в метель, и придет. Пусть думает, что его позвал снег.

— У меня ваша книга, — обернулась Надя. — Вы не думайте, я помню. Я не принесла, потому что вы сказали, что сами придете.

— Не выбрался, Надюш. Выезжал с трудными фильмами в Куйбышев, в Воронеж. А вернулся, смотрю: что такое? Все афиши на тебя пальцами показывают. И люди смотрят и бегут на твою выставку.

Надя улыбнулась. Музей Л. Н. Толстого действительно напечатал оригинальное объявление. Под большими буквами «Наш вернисаж» рука с вытянутым стрелой указательным пальцем упиралась в домик на Кропоткинской и следовало сообщение: «Государственный музей Л. Н. Толстого (Кропоткинская, 11) — выставка рисунков и композиций к роману Л. Н. Толстого «Война и мир» московской школьницы Нади Рощиной. Обсуждение состоится 28 числа в 18 часов».

— Эта выставка подвела итог, — сказала Надя. — Теперь я, наверное, больше не буду возвращаться к этой теме.

— Хорошо прошло обсуждение?

— Не знаю. Мне все время было как-то не по себе: помещение у них небольшое, и они, чтобы повесить мои рисунки, сняли картины Репина и Нестерова.

— Ничего, привыкай, — посоветовал Марат.

— Я и вам посылала пригласительный билет. Вы разве не получили?

— Получил, Надюш, получил, — он виновато развел руками и палками. — Проклятая суета заедает. Статью надо было срочно сдавать.

— Я читала вашу статью в журнале «Искусство кино» про документальное кино. Мне очень понравилось.

— Спасибо, конечно, — отмахнулся вожатый, — но это все неважно перед лицом чистого снега. Это и есть та самая суета.