— Ой! — удивилась женщина. — Надя, это ты, что ли? Разве можно так подкрадываться? Ты же меня испугала!

— Здравствуйте, я не знала, вы это или не вы, — радостно улыбаясь, ответила девушка.

— Господи, каким ветром тебя принесло сюда?

— Меня пригласили сниматься. Хотят фильм сделать о моей выставке в Ленинграде и обо мне. А вы здесь что делаете?

Шахматисты перестали двигать фигуры на доске.

— Пойдем отсюда, — сказала Таня.

Она провела Надю по какой-то лестнице в небольшой пустой коридор с окном во двор. Здесь тоже стояли журнальный столик и два кресла. Таня сбросила сумочку на стол, достала сигарету, но спичек не было, и она ее сломала в пальцах и выбросила. Под глазами у Тани были синие круги.

— Что ты так на меня смотришь? — спросила она с насмешливым дружелюбием.

— Вы стали курить. И глаза у вас… Вы, наверное, болеете? Сейчас в Ленинграде грипп.

— Нет, девочка, это не грипп. Просто устала.

— Да? — смутилась Надя, и ее смуглые щеки заметно порозовели. — А Марат Антонович тоже с вами приехал?

— Нет, он дома, с Дуськой. Ты почему пропала? Не звонишь, не приходишь. Десятый класс десятым классом, а нерастанкинцы должны хоть изредка встречаться. Не забыла?

— Нет. Я еще несколько вещей купила для круглой гостиной. На Арбате бронзовый подсвечник в виде кобры. Представляете, свеча будет стоять на хвосте. А несколько месяцев назад мы были в Ленинграде с экскурсией, и я увидела в комиссионном терракотовую статуэтку, египетскую. Бог Птах и богиня Сохмет. Богиня с лицом львицы и с мечом. Ее можно было бы над дверью на небольшой полочке поставить, охранять вход.

— А вот покупать больше ничего не надо, — грустно покачала толовой Таня. — Сказка кончилась. Сказка вся, сказка вся, сказка кончилася.

— Почему вы так говорите?

— Потому что ты уже взрослая, а взрослые в такие игры не играют. Не покупай больше ничего. Ты помнишь часы «Сафо и Фаон»? Ты ведь их видела?

— Да, — смешалась Надя.

— Марат отнес их назад в антикварный. Он первый начал продавать нашу общую сказку. Ты понимаешь, о чем я говорю? Он начал распродажу в тот момент, когда показал тебе часы. Этим всегда все кончается между взрослыми людьми. И вообще мужчины всегда нарушают правила игры.

В начале коридора появился стремительно человек в пальто нараспашку. В одной руке он держал шапку-пирожок, в другой — портфель. Взмахнув шапкой вверх, он возмущенно сказал, почти крикнул:

— Ну, сколько тебя можно ждать, искать?

— Спокойно! Веди себя прилично. Мы не одни, — нервно ответила Таня.

— Извините, — галантно раскланялся с Надей гривастый молодой человек, — но я вынужден забрать ее. Она очень нужна режиссеру.

— До свидания, — поднялась Таня. — Мы еще увидимся.

Надя осталась одна, и темнота, поразившая маленьким пятнышком часть ее души в квартире Марата, когда она увидела на тумбочке часы «Сафо и Фаон», распространилась страшной слабостью по всему телу. Ей хотелось закрыть глаза и не шевелиться, никого не видеть, ни с кем не разговаривать. А надо идти, улыбаться, отвечать на вопросы… Ее ждут отец, кинорежиссер, операторы и работа. Работа… с Пушкиным. Ради этого она и приехала в Ленинград. Она поднялась с кресла и, путаясь в лестницах и переходах, пошла разыскивать холл, где ее оставил отец.

Николай Николаевич перехватил Надю на полдороге.

— Надюшка, я тебя целый час разыскиваю по всей киностудии, — набросился он на дочь. — Где ты была?

— Я уходила. Мне надо было.

— У тебя расстроился желудок? — сразу изменил тон отец. — Это все от вагонных вафель, — и без всякого перехода: — А я уже командировочные получил. На четыре дня.

— Хорошо, — сказала Надя.

Съемки начались на следующий день в квартире-музее на Мойке. Наде предоставлялось право одной пройти среди вещей поэта, еще раз увидеть трость с набалдашником, в который вделана пуговица от камзола Петра I, железный ларец Ганнибала. Предок хранил в нем драгоценности, Пушкин складывал в ларец рукописи. Она могла снова постоять минутку-другую перед знаменитой чернильницей в кабинете Пушкина, перед туалетным столиком Натали Гончаровой, на котором лежала забавная вещичка — портбукет. Дамы девятнадцатого века прикрепляли эту своеобразную переносную вазочку к поясу, наливали туда немного воды и держали в портбукетах розы и фиалки, которые долго оставались свежими.

— А что я должна делать? — спросила Надя у режиссера.

— Ничего, просто ходи по квартире, а мы тебя будем снимать. Если сможешь, задержись в комнате Гончаровой, порисуй в кадре. Хорошо бы ее портрет.

Вспыхнули юпитеры, зажужжала камера, и Надя пошла через прихожую, через столовую, через кабинет Пушкина. Ей все здесь было знакомо до мельчайших подробностей: вольтеровское кресло, диван, на котором умер поэт, книжные полки. На камине акварельный портрет Натали Гончаровой работы Александра Брюллова. Надя приостановилась около него, захотелось еще раз проверить впечатление, подумала, сколько было предшественников, рисовавших жену Пушкина. Рука с фломастером потянулась к блокноту, чтобы запечатлеть на бумаге новое выражение, вызванное брюлловской акварелью, но увиденное как бы сквозь нее. Мелькнула мысль, что среди предшественников, писавших Натали, можно назвать и Рафаэля. Так считал сам Пушкин. У него не было портрета невесты, и он специально ходил в книжный магазин на свидание с картиной Рафаэля. И даже стихотворение написал: «Мадонна».

Надя много раз разглядывала репродукцию картины, сравнивала ее с акварелью Брюллова и с более поздним по времени портретом работы Гау. Не забывала она и о рисунках самого Пушкина. Она много читала, искала в воспоминаниях современников словесные портреты, которые бы помогли ей создать свой собственный образ. Она знала и утверждение Бартенева, что жену Пушкина звали «Кружевная душа», и слова графа Соллогуба: «Ростом высокая, с баснословно тонкой талией», и подробную характеристику Станислава Моравского: «Лицо было чрезвычайно красиво, но меня в нем, как кулаком, ударял всегда какой-то недостаток рисунка». «Как кулаком» — Наде врезались в память эти слова, и она искала им подтверждение. Сам Станислав Моравский в конце концов пришел к выводу, что, «не в пример большинству человеческих лиц, глаза Натали, очень красивые и очень большие, были размещены так близко друг к другу, что противоречили рисовальному правилу: один глаз должен быть отделен от другого на меру целого глаза».

Надя нашла словесные подтверждения этому портрету у многих современников Пушкина. Князь Вяземский прямо написал: «У нее глаза были несколько вкось». Внучка Кутузова, графиня Фикельмон, выразилась уклончивее, но тоже достаточно ясно: «…взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный». Да и сам Пушкин называл свою жену: «Моя косая мадонна».

Надя все это знала, помнила, но портреты, на которых была изображена Натали Гончарова, опровергали живое впечатление современников. Никто из художников не захотел нарушить «рисовального правила», даже если того и требовала натура. Только Брюллову, пожалуй, удалось передать некоторую странность во взгляде. У Брюллова именно получился «взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный…». А Наде хотелось в своих рисунках добиться большего: чтобы зрителя «как кулаком» ударяло лицо этой ослепительно красивой женщины, ставшей невольной виновницей гибели Пушкина. В некоторых рисунках ей это уже удалось, особенно в одном, где Натали стоит, готовая ехать на бал, а Пушкин сел в кресло и закрыл лицо рукой, чтобы загородиться от своей красавицы жены. Как кулаком, она ударила его капризно-прелестным лицом, пышными плечами, спиной. Она уходит, а у него нет сил даже посмотреть ей вслед. Он закрылся рукой, и кто знает, как долго будет сидеть так после ее ухода. «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит», — назвала Надя свой рисунок.