– Феи с эльфами больше не устраивают скачек, – тихо произнес Аэл.

– Вот и хорошо, – подытожила Баклажанчик. Ее не интересовала загадка исчезновения фей и эльфов – спросить ее, так хоть бы они и навеки сгинули.

– Но если это место такое тайное и безопасное, как же получилось, что тебя продали гоблинам? – спросил Суббота.

Мягкая тьма уплывала вдаль по обеим сторонам электрррического Угря. Огромное животное легонько покачивалось с боку на бок.

– В том-то и беда с этими Гоблинскими Рынками и Желаниями Мозга Костей. – По горлу Баклажанчика опять пополз морозный стыдливый румянец. – Они разыщут тебя где угодно. Едва Шурх и ее ватага расселись по насестам в Волшебном Подземелье на своих все еще сильных, но ужасно стертых и разбитых ногах, как Рынки их уже учуяли и были тут как тут. Конечно, нам не нужны были ни платья, ни прялки, ни сапоги-скороходы, ни приворотное зелье, ни порошки, ни даже молодильные яблочки. Ну, то есть яблок нам, конечно, хотелось, но к тому времени мы уже узнали кое-что о Волшебной Еде. Рынки позавывали, поныли, но убрались. Осталась только Толстянка Прекрасная со своими Желаниями Мозга Костей.

Сентябрь затаила дыхание:

– И что же она вам предложила?

Баклажанчик больше не могла сдерживать слезы. Они лились на сиреневую кожу Рыдающего Угря и, стекая, смешивались с соленым потоком его собственных слез, несущимся по колее.

– Дронтбург, – прошептала она. – Я описала вам его, но сама я там никогда не была. А у Толстянки он был в одном из киосков, – когда остальные Рынки разбежались, а она осталась, поняв, что только у нее есть та единственная вещь, которая нам по-настоящему нужна. Этот город в миниатюре возвышался на ее подушке фиолетового бархата: тамбалакоки, гора, полная пещер, мягкая трава, пруды с пресной водой. И все это в центре Моря Забвения, чтобы любой, кто найдет это место, забыл его, едва достигнет берега. Все было сделано просто идеально. Душа радовалась! Но как, – взгляд Ночной Додо обратился назад, к гоблинше и ее киоскам, которые давно скрылись из виду, – как мы могли ей заплатить? То было горячее время, время Рынка Дроф (Быки и Медведи – ничто по сравнению с Дрофами), а Толстянка не хотела поцелуев, не хотела времени, не хотела и слез, хотя наши слезы могли обогатить самого нищего эльфа, – но нет, куда там! Она хотела Первенца. Девочку-Первенца, разумеется. Никто еще в Волшебной Стране не знал секрета наших яиц, но гоблины знали, что все их хотят, а значит, они очень ценные. Толстянка хотела получить их первой из гоблинов, и разубедить ее было невозможно. Нельзя никого винить за то, что случилось. За Дронтбург ничего не жалко было отдать.

– Все Додоньи принесли своих неоперившихся первенцев Толстянке на выбор. Моя мать попыталась спрятать меня, приделав мне длинный хвост, чтобы я выглядела как Додон, но Толстянка – въедливый скупщик, ее не обманешь. Она смотрела на меня, и только на меня. Мы обе стояли не шелохнувшись.

Сентябрь, Аэл и Суббота тоже сидели неподвижно, затаив дыхание, хотя и знали, чем должна закончиться история. Пассажиры позади них вытянули шеи, чтобы лучше слышать.

– Беда в том, что ты права, Сентябрь. Иногда уже в юном возрасте знаешь, кто ты такой. Далеко не всегда – не терзай себя, добрая солнечная девочка! Но иногда такое случается. И вот у меня уже тогда был талант к Тихой Пфизике. Я стояла очень тихо, и это была ошибка, потому что когда я стою тихо – не просто тихо, а наитишайше, – происходят странные вещи. Иногда я исчезаю. Иногда становлюсь статуей черного мрамора. Иногда я свечусь ужасным светом, от которого замирают все, на кого он упадет, так что все вокруг становится таким же неподвижным, как я сама. Настоящий Мастер умеет этим управлять и делать много чего еще. За время, проведенное с моей хозяйкой Толстянкой, я стала всего лишь подмастерьем, хотя никакой Тихий Кворум и не признал бы меня им. Я просто исчезала, а Толстянка хрюкала от восторга.

Она вырастила меня как собственное дитя. Она куролесила по ночам, пила много кофе и воровала марки у любого незадачливого почтальона, что ей попадался, – но она не была жестока. Она назвала меня в честь любимого овоща, так же как и Пастернака, паренька-подменыша, и Цикорий, девочку-кобольда, которых она заполучила в других сделках. Она учила меня разбираться в курсах валют и следить за биржевой игрой и фьючерсами, а еще обучала своей Громкой Магии, которая мне совсем не давалась – нельзя идти против своей природы. Все это было, естественно, до краха Рынков, после которого мы, Первенцы, полностью девальвировались.

Короче говоря, Толстянка выбрала меня, а моя стая заполучила Дронтбург и быстроходную легкую проворную Шхуну Гоблинов, чтобы добраться туда, не пострадав от пагубного действия Моря Забвения. Я повернулась к маме, которую тоже звали Гафф, и сказала ей: «До свиданья». Очень тихо сказала.

Пассажиры схлынули с Угря все как один. Ударили колокола и гитары, грянул хор, а то и целых три, но потом они стихли: прибывшие на Развеселье успокоились и заполонили город разноцветным, радостным облаком. Почти каждый, едва коснулся ногами дороги, натянул на лицо маску. Когда ворота Тайна открылись, оттуда волной выплеснулась музыка – такая красивая, сумрачная и странная, что у Сентябрь перехватило дыхание и завязало его бантиком.

– Идем с нами, Светлячок, – сказала она наконец, оглядываясь на лавандовый бок Рыдающего Угря Бертрама и потрескивающие огни на его электрических шарах. Оранжевый фонарь, зависнув неподалеку от его огромных печальных глаз, снова запустила бегущую по дуге золотую надпись:

Сентябрь утерла подступившие слезы. Она затосковала о подруге, которая когда-то вела ее во тьме. Кто поддержит ее теперь? Ее новые друзья несли в себе темноту, а она рассчитывала – о, она рассчитывала на лучик света. Но хотя бы один из них будет знать, на каком она свете, и то хорошо.

О, Сентябрь! Слишком рано приходится тебе терять друзей, которые предпочли дружбе хорошую работу, странную любовь или высокие устремления. Эта печаль слишком взрослая для тебя, тяжкая, как бремя лет. Если бы я могла сделать так, чтобы ваша маленькая компания всегда оставалась вместе, я бы так и сделала. Но некоторые истории выпускают яркие побеги, которые, змеясь, исчезают из виду, унося с собой тех, кого мы больше всего любим, и если бы я знала, как принимать это с достоинством, непременно поделилась бы с тобой этим секретом. Итак, Сентябрь смотрит, как подруга ее скрывается из виду, уносимая потоком быстрых, как ртуть, слез в сиреневые сумерки, а мы пока давайте все вместе шепнем: «Как часто, милая девочка, свет рождается в тьме». Вдруг это поможет.

Если Пандемониум – это город атла?са и шелка, то Тайн – город камня.

После того как Бертрам и Светлячок умчались, на главной станции еще долго пенились, бурлили и растекались дорожки слез Рыдающего Угря. Опустевшая, чистая, тускло освещенная станция представляла собой хрупкое с виду сооружение из чего-то бледно-голубого, напоминавшего сахарную вату, но От-А-до-Л знал правильный ответ:

– Это кружевной агат, вот что это такое. На севере, в Бобинных Альпах, живут братья, которые вытягивают нить из необработанного агата и наматывают на огромные алмазные прялки, совсем как шерсть. Агатовая нить бывает такой тонкой, что можно продеть ее в игольное ушко, а бывает такой толстой, что из нее можно построить зимний домик. Ничто с ней не сравнится. Говорят, эти братья однажды встретились с Мойрами, что прядут нити судьбы, и устроили с ними состязание.