Карданов подобрал на дорожке Ромкин лапоть, свалившийся у того с ноги во время бегства с завора.
— Хана, кажись, фрицу, один стервятник отлетался, — повторил он деду то, что говорил там, внизу. — О каких ты спичках, Федорович, толкуешь? Причем тут спички?
— На божнице, ты знаешь, лежал коробок. Кто его оттедова взял? Я же богу свечки из-за этого не мог запалить. Мне ж тут чуть полбашки не оторвало, пока вы в канаве отдыхали… Вот я и спрашиваю — где спички? Карданов тут же обернулся к взбегающим на завор Вадиму с Гришкой. Обращаясь к сыну, намеренно спокойно спросил:
— Сынок, кто из вас прихватил из-за божницы коробок со спичками?
Вадим по обыкновению сделал квадратные глаза, в которых было больше истины, чем у святой троицы в целом…
— Я? Я не брал! Я их даже в глаза не видел… Гришка сник и побежал от греха подальше. И Вадим было устремился за ним, но его остановил голос Карданова:
— А ну поди сюда, шельмец! — Бородач уже распоясывал ремень. — Счас я тебе устрою маленькую баню, после чего ты научишься отцу говорить правду.
— Да честное пионерское, я не брал спичек, — глаза Вадима скосились к кончику носа, что было верным признаком его вранья.
Отец ухватил сына за рубаху, притянул к себе и… И такое тут началось, что у Ромки все паровозы моментально вылетели из головы и глаза от страха тоже сделались квадратные.
Вадим, как ужаленный, ерзал между отцовских колен, пытаясь отборониться от тонкого ремешка, уходил то вбок, то гирей оседал на землю, надрывно, не по боли, ревел, и все причитал: «Папочка, родненький, честное слово, это не я. Клянусь Лениным-Сталиным, клянусь октябрьской революцией… Это, может быть, Ромка взял спички поиграть…»
И Вадим до такой степени обнахалился, что повернулся лицом к Волчонку и крикнул тому: «Ромик, отдай спички, видишь, меня не за что секут…»
Ромка сделал шаг назад, замотал головой и, развернувшись на 180 градусов, побежал вниз прятаться в кювет: а вдруг, думалось ему, городскому поверят… Но Карданов, хорошо зная повадки своего отпрыска, дотягивал Вадима ремнем до кондиции, жег его все лютее и лютее… На что рассерженный дед, но и тот при виде такого «пара» попенял Карданову:
— Ну что ты, Лексеич, нахарался на мальца. Брось, можа, мыши куды коробок затянули…
— Не-е-ет, Керен, у меня такой номер не пройдет, — красный от замахов и злости просипел беженец. — Я же из него человека хочу сделать… Говори, гопник, где спички? Где спички, спрашиваю? — гремел Карданов.
И когда Вадиму стало уже совсем невмоготу держать бритвенной остроты удары, он жалобным голосом сознался: «Все, все, папочка, покажу, перестань… Я взял спички, нечаянно взял, честное слово…»
— Ах, нечаянно взял?! — как будто даже обрадовался: Карданов. — Вот и хорошо, сынок, наперед будешь думать…
— Да брось ты, Лука, — вмешался Александр Федорович, — изголяться над пацаном… Бей жену без детей, а детей без людей…
— А какого же он хрена врет! — отпустил, наконец, Карданов Вадима и оглянулся. — Чтоб сейчас же, одна нога здесь, другая там… но чтоб спички были на месте…
Мама Оля пошла вниз за Ромкой. Из-за угла хаты выглядывал Гриха, а Тамарка с Веркой, обливаясь слезами, жалели Вадима.
А тот, словно молодой жеребчик, только что выпряженный из оглоблей, галопом поскакал к бане. Вскоре он уже несся назад, пошаркивая в руке коробком со спичками… .
— Отдай, дубина, спички Александру Федоровичу и попроси у него прощения, — учил сына Карданов. — И поклянись, что больше никогда не будешь здесь прокудничать.
— Да не надо мне это, — запротестовал Керен. — Я же не оперуполномоченный… Я свово Гришку да и Петьку с Колькой сроду так не лупцевал, а никто из их дома не растаскивал…
— Извинись, говорю! — школил Карданов сына, — не позорь, подлец, Ленинград!..
…Пулеметная очередь оставила в доме Керена длинный разбросанный след. Пули прошли по всему потолку к стене, примыкающей к божнице, и, задев наверху оконную раму, ушли в стены сарая…
…А от самолета осталось всего ничего: пряжка от амуниции, кусок кожи от шлемофона да чудом уцелевшая оплавленная взрывом плитка шоколада. Она как раз и досталась Ромке, когда ребятишки всей гурьбой, после порки Вадима, прибежали к месту взрыва аэроплана.
Волчонок повертел в руках неизвестный предмет, принюхался к исходившему от него аромату, сглотнул слюну и, не разобравшись, что к чему, бросил ненужную ему находку в вырытую взрывом яму.
Вадим, забыв о своих недавних горестях, где палкой, где ногой, а где пятерней ковырял землю в надежде найти летчицкий пистолет. Но вместо него ему попадались стальные окатыши — запекшийся в шарики металл, и поди разберись — где тут пистолет, где стекло, . а где схваченная жаром человеческая плоть.
После обеда дед с Кардановым отправились к Лисьим ямам, где их уже ожидали партизаны. Они несли в лее выстиранные, отглаженные Ольгой холстины. Вместе с тряпьем, по распоряжению Керена, они положили несколько калев да пучков морковки.
Вадим с Грихой увели всю ватагу на бережок озерца — играть в лапту.
Вадим взял в свою команду Тамарку — видно, за ее умение быстро бегать, и Верку — уж больно та ловко увертывалась от мяча. Сталина играла на пару с Грихой — они хоть и были в меньшинстве, а играли здорово: у Грихи получались сильные, крученые удары, после которых поймать мяч было непросто. И оттого, что городской играл плохо, Ромке то и дело приходилось бегать за мячом в заросли осоки, в кусты, в прибрежную маслянистую трясину.
Однажды, когда мяч, срезанный неумелым беженцем, улетел в сосняк, что топорщился на песчаном обрыве, Ромка полез наверх, руша пчелиные гнезда.
Его замотали посылки за мячом и все, что давеча он поел, тут же вышло из него потом, размололось в движении. А Вадим, когда Ромке долго не удавалось найти мяч — каучуковый шарик, сделанный из немецкой автопокрышки — гонористо покрикивал на него: «Эй ты, глумной, бери левей, левей, тебе говорят…» А Ромке, что лево, что право — он ищет мячик там, где в последний раз засек его черный бок.
Волчонок запыхался, но у него нет и мысли отказаться от работы. Он чувствует: то, что он делает, кому-то нужно. Вот он и ползает по ямкам, обшаривает каждый кустик, каждый бочажок, которые, между прочим, все плотнее и плотнее обвязывают паутинкой предвечерние тени.
Когда подачу делает Гриха, — хоть и однорукий — бьет хлестко и точно. Свечи он пускает едва ли не выше самых высоких сосен, росших на гребне обрыва. Мяч долго летит в зенит, зависает там и, набирая скорость, возвращается на землю. Отталкивая друг друга, его ловят три пары рук. Если мяч попадает к Вадиму, он с азартом целится по бегущей Сталине, стараясь во что бы то ни стало залепить ей ниже талии. Но чаще промахивается, и тогда Ромке снова нужно бежать и, бог весть где, искать этот упругий черный комочек. Найдя мяч, он начинает его тискать, тереть о ладонь его шершавым животиком, подкидывать… Ромке самому хочется поиграть в лапту, но вот беда — никто об этом даже нe догадывается.
После очередной Вадимовой подачи мячик взлетел к вершине ольхи, придвинувшейся к самому озерцу, пробежал по веточкам, шерохнул листочки и юркнул куда-то вниз. Как сквозь землю провалился. Сколько Ромка ни вглядывался в траву, сколько не ползал по грязи между кустиками бузины и колючего шиповника — нигде мячика не было. А без него он боялся показаться на глаза городскому. Лучше в кустах отсидеться, пока про него не забудут…
Сорвав с куста несколько ягодин коринки, он стал жевать их, наслаждаясь покоем, который царил в уютной берложке.
Вадим и впрямь забыл и о мячике, и о Ромке — он и сам порядком в игре уходился.
Пока Волчонок отсиживался в кустарнике, городской нашел для себя другое занятие: он сбегал наверх обрыва, и вскоре съехал оттуда вниз и все, кто в тот момент глядели на него, увидели в его руках ребристую овальную штуковину. Это была настоящая граната — «лимонка», когда-то оставленная партизанами на хуторе.
Вадим поднял руку с гранатой и ошалело закричал: «Разбегайся, народ, твоя смерть идет!» Гриха, уже испивший горький опыт в таких делах, не поддержал дружка. Он стоял на берегу озера и, пошевеливая в воде лаптой, взбивал у ног грязь и тину.
