Но Том знал, почему огонь приковывает мысли и взгляд, или мне так казалось. Раз я предположил, что огонь похож на сознание – мысли вспыхивают, как язычки пламени, питаясь, видимо, топливом нашего тела. Том кивнул, но сказал – нет, наоборот. Скорее сознание похоже на огонь, хотя бы вот в каком смысле: миллионы лет люди жили еще беднее, чем мы сейчас. На самой грани выживания, многие миллионы лет. Том божился, что именно так долго, и требовал, чтобы я вообразил все эти поколения, а я, конечно, не мог. То есть не мог представить. Так вот, поначалу человечество видело огонь только в молниях и в лесных пожарах, и они прожгли дорожку от глаз к мозгу.

– И тогда Прометей научил нас управлять огнем, – сказал Том.

– Кто такой Прометей?

– Прометеем называется часть мозга, которая хранит знание об огне. У мозга есть бугры, вроде шишек или древесных наростов, где копятся знания об определенных вещах. Так вот, созерцание огня вызвало рост той самой шишки, которую назвали Прометеем, и дикие люди получили власть над огнем.

Итак, продолжал он, бесчисленные поколения людей сидели и смотрели в огонь. Им было холодно, и огонь означал для них тепло. Они ели мясо через два дня на третий, и огонь означал для них пищу. Между глазом и Прометеем наросла дорожка из нервов вроде автострады, отчего огонь стал и притягивать, и завораживать. В последние столетия прежних времен человеческая цивилизация перестала зависеть от огня как такового. Однако в общей истории людского рода это не более чем миг – теперь миг кончился, а мы снова зачарованно глядим в огонь. Миг никак не затронул нервную дорожку, и картина пляшущих языков так же быстро, как на заре времен, пробегает по ней к спящему Прометею, пробуждая дремлющую старую шишку от задумчивости, от ярких утраченных грез.

– Расскажи нам историю, – попросила Ребл.

– Да, Том, расскажи, – подхватил Мандо.

Мы сидели полукругом возле огня, прихлебывали ром и задумчиво глядели на пламя, дети вскакивали бросить обратно в огонь отлетевшие сучья. Все согласились, что Том должен рассказать историю. Он качнулся в кресле-качалке, которая всякий раз грозила опрокинуться на спинку, прочистил горло и проворчал, что у него нет сил. Мы терпеливо ждали, красные отблески плясали на наших лицах.

– Расскажи про Джонни-Сосновую шишку, – попросила Ребл. – Очень хочется послушать про него.

Я кивнул. Это была одна из моих любимых историй: как в последние секунды прежнего времени Джонни набрел на выпавшую из кузова «шевроле» атомную бомбу и, по выражению Тома, бросился на нее, словно морской пехотинец на гранату, в надежде заслонить сограждан от взрыва, как он оказался в пузыре воздуха и уцелел в эпицентре взрыва, но пролетел многие мили и подвергся действию космических лучей, так что на землю он опустился, словно лист эвкалипта, полоумный, вроде Роджера, и к тому же бессмертный. И как он поднимался на горы Сан-Бернардино и Сан-Горгонио, собирал там сосновые шишки, спускался к морю и сажал их по берегам новых рек, «чтобы прикрыть зеленым плащом послевоенную наготу нашей бедной страны», и так вверх-вниз, вверх-вниз, долгие годы, пока деревья не выросли и не укутали землю, а Джонни сел под секвойей, которая росла быстрее бобового стебля из сказки,. и уснул, и спит по сей день, ожидая, когда в нем снова возникнет нужда.

Отличная история, но остальные возразили, что Том рассказывал ее весной.

– У тебя что, всего три истории? – подначивал Стив. – Почему бы нам не послушать что-нибудь новое? Про прежние времена?

Том притворно нахмурился и кашлянул. Рафаэль и Рекавери поддержали Стива: «Расскажи про старое время». Я прихлебывал ром и глядел на старика. Интересно, расскажет или нет? Том сильно сдал в последнее время. Он взглянул на меня и, кажется, вспомнил наш спор после собрания. Когда я сказал, что он всегда расписывал нам величие Америки.

– Ладно, – объявил он. – Я расскажу вам о прежних временах, но, предупреждаю, никаких выдумок. Только то, что было.

Мы, довольные, поудобнее устроились на пеньках и облезлых стульях.

– Так вот, – начал он, – в прежние времена у меня был автомобиль. Клянусь. И в тот день, о котором пойдет речь, я ехал на машине из Нью-Йорка в Флагстафф. Это около недели, если ехать быстро. Я был уже близко к цели, на Сороковом шоссе в Нью-Мексико. Солнце садилось, надвигалась буря. Черные тучи набегали с океана, словно морские валы, надо мной и позади еще голубело небо, вокруг расстилались необжитые земли – кустарник и две дорожные полосы, больше ничего. Призрачный край.

Первое, что я заметил, были два солнечных луча. Они пробились сквозь тучи. Вы сами видали, как это бывает, но те лучи были как маяки, они расходились веером справа и слева от меня, словно некое знамение. Только подумайте об этих лучах, они прошли вот на столько от земли – он расставил большой и указательный пальцы, – но не коснулись ее, а устремились дальше в бесконечность. Для меня это был знак.

Во-вторых, так случилось, что мой старенький «вольво», пыхтя, въехал на перевал, и я увидел табличку «Континентальный водораздел». Да, конечно, перевал через Скалистые горы. На обочине перед спуском голосовал человек.

В то время я был адвокатом и ценил свое одиночество. На целую неделю я был избавлен от необходимости говорить и радовался этому. Хотя у меня и был автомобиль, прежде мне случалось голосовать, и я помнил, как копится, складываясь из отдельных мелких разочарований, обида на все человечество. К тому же собирался дождь. Но мне не хотелось подбирать этого типа, и я ехал, глядя влево, чтобы не встречаться с ним глазами. Однако выходило, будто я трушу, и в последнюю секунду я все же взглянул на него. Поверьте: в ту секунду, как я его узнал, я нажал на тормоз и выскочил на гравий.

Этот человек на обочине был мной. Это был я сам.

– Врешь, – сказала Ребл.

– Не вру! Так бывало в прежние времена. Еще более странные вещи случались каждый день. Слушайте.

Так вот. Мы оба, и он, и я, это поняли. Мы были не просто похожи, вроде того, как друзья тебе о ком-то рассказывают, а встретишься, и оказывается – ничего общего. Это был я, каким, бреясь, видел себя в зеркале каждое утро. Он и одет был в мою старую ветровку.

Я вышел из машины, и мы уставились друг на друга.

– Кто ты? – спросил он. Я узнал свой голос, как он звучит в магнитофонной записи.

– Том Барнард, – сказал я.

– Я тоже, – сказал он.

Мы вытаращили глаза.

Как я уже говорил, я был тогда адвокатом и зимой работал в Нью-Йорке – хилый молодой человек с намечающимся брюшком. Другой Том Барнард явно работал руками: он был крупнее меня, ладный, крепкий, с бородкой на загорелом обветренном лице.

– Подбросить? – спросил я. Чего еще было говорить?

Он неуверенно кивнул, подобрал с обочины рюкзак и подошел к машине.

– Значит, «вольво» еще жив, – сказал он.

Мы залезли внутрь и теперь сидели бок о бок. Мне было настолько не по себе, что я не сразу смог тронуться с места. У него был шрам на руке, там, где я распорол ее, падая с дерева. Это было противоестественно. Тем не менее я повел машину по дороге.

Молчать было уж совсем неловко, и я заговорил. Без сомнения, он был тем же самым Томом Барнардом. Родился в тот же год от тех же родителей. Мы сравнили своей прошлое и нашли точку, в которой наши пути разошлись, или где мы разделились надвое. За пять лет до этого в сентябре я вернулся в Нью-Йорк, а он отправился на Аляску.

– Ты вернулся в контору? – спросил он.

Я вздрогнул и кивнул. Я помнил, что подумывал об Аляске, когда закончил работать в Совете навахо, но счел за благо вернуться в Нью-Йорк. В конце концов мы вычислили и время: утро, когда я выехал в Нью-Йорк и вел машину в ранней предрассветной свежести. Мне надо было съехать с эстакады на сороковое шоссе, и я не помнил, какой там поворот – просто влево или развязка петлей вправо; и пока я думал, оказалось, что я уже на автостраде и еду на восток. То же случилось с моим двойником, только он ехал на запад. «Я всегда знал, что эта машина – волшебная, – сказал он. – Их тоже две, только свою я продал в Сиэтле».